Голод (пер. Химона)

Теперь мною овладлъ зврскій, грубый гнвъ. Я взялъ свой свертокъ изъ-подъ воротъ, стиснулъ зубы, толкалъ мирныхъ людей на тротуар и не извинялся. Когда какой-то господинъ остановился и немного рзко сдлалъ мн замчаніе за мое поведеніе, я обернулся, крикнулъ ему нсколько безсмысленныхъ словъ въ лицо, показалъ ему сжатые кулаки и отошелъ дальше; какая-то слпая ярость, которую я не могъ сдержать, овладла мной. Онъ позвалъ полицейскаго, а я ничего лучшаго не желалъ, какъ только того, чтобы мн попался въ руки полицейскій. Намренно я пошелъ медленно, чтобы онъ могъ меня догнать; но онъ не шелъ. Ну, разв былъ какой-нибудь смыслъ въ томъ, что меня во всемъ преслдуютъ неудачи? И зачмъ я написалъ 1848 годъ? Каікое мн дло до этого проклятаго числа! А теперь я долженъ голодать, такъ что вс мои внутренности свиваются какъ черви, и нтъ никакой надежды, что я что-нибудь получу сегодня. Чмъ позже становилось, тмъ больше я чувствовалъ себя и физически и нравственно пустымъ, съ каждымъ днемъ я пускался на все мене честныя поступки. Я лгалъ, не красня, обманывалъ людей, не платя за квартиру, и боролся даже съ низкимъ желаніемъ заложить одяло чужого человка, — и все это безъ всякаго раскаянія, безъ всякаго укора совсти. Моя нравственность падала все ниже, черные грибки разрастались все больше и больше. А тамъ наверху сидлъ Богъ, слдилъ за мной и видлъ, какъ мое паденіе шло по всмъ правиламъ искусства, равномрно и медленно, не сбиваясь съ такта. А тамъ въ пропасти, въ аду суетились черти и злились, что это такъ долго длится, что я не совершаю большого преступленія, непростительнаго грха, за который Богъ въ Своей справедливости ввергнетъ меня въ адъ…

Я шелъ все быстре и быстре, потомъ вдругъ повернулъ налво и, разгоряченный и разгнванный, попалъ въ ярко освщенный, декорированный подъздъ. Я не остановился, ни на минутку не остановился, а между тмъ своеобразное убранство входа тотчасъ же запечатллось въ моемъ сознаніи, всякая мелочь на дверяхъ, декорація, украшенія, когда я взбгалъ по лстниц. Во второмъ этаж я съ силой дернулъ за звонокъ. Почему я остановился именно во второмъ этаж? И почему я схватился именно за этотъ колокольчикъ, самый далекій отъ лстницы.

Молодая дама въ сромъ плать, съ черной вставкой, открыла дверь; она удивленно взглянула на меня, покачала головой и сказала:

— Нтъ, сегодня у насъ ничего нтъ. — И при этомъ она сдлала видъ, что хочетъ закрыть дверь.

Зачмъ я допустилъ нчто подобное? Она считала меня за нищаго; и вдругъ я сразу какъ-то охладлъ и сдлался спокойнымъ. Я снялъ шляпу, низко поклонился и, какъ будто я не разслышалъ ея словъ, сказалъ въ высшей степени вжливо:

— Простите, фрэкэнъ, что я такъ сильно позвонилъ, но я не зналъ звонка. Здсь живетъ господинъ, искавшій черезъ газету человка, который могъ бы возить его повозку.

Она постояла минутку, ея мнніе о моей личности, казалось, измнилось.

— Нтъ, — сказала она, наконецъ, — нтъ, здсь нтъ никакого больного господина.

— Нтъ? Пожилой господинъ, здитъ 2 часа ежедневно, за часъ 40 ёръ?

— Нтъ.

— Въ такомъ случа еще разъ прощу извинить меня, — сказалъ я. — Это, можетъ быть, въ первомъ этаж; хотлъ воспользоваться случаемъ, чтобы рекомендовать человка, котораго я знаю и которымъ я интересуюсь; мое имя Ведель-Ярлебергъ.

Я еще разъ поклонился и отошелъ; молодая дама вспыхнула; въ своемъ смущеніи она не могла пошевельнуться; она продолжала стоятъ и смотрла на меня, пока я спускался по лстниц.

Ко мн вернулся мой покой, голова была совершенно ясной. Слова дамы, что она ничего не можетъ мн сегодня дать, подйствовали на меня какъ холодный душъ. До чего дошло! Каждый встрчный можетъ мысленно указать на меня и сказать: «Вотъ идетъ нищій, одинъ изъ тхъ, которымъ даютъ постъ съ чернаго хода».

На Мёллергаде я остановился передъ какимъ-то домомъ и началъ вдыхать въ себя свжій запахъ мяса, которое тамъ жарилось. Рука моя была ужъ на звонк, и я хотлъ войти безъ всякихъ дальнйшихъ разсужденій, но я одумался во-время и пошелъ. Дойдя до Сторторъ, я началъ искать мстечко, гд бы можно отдохнуть, но вс скамейки были заняты, и напрасно я обошелъ всю Церковь кругомъ — не было ни одного мста, гд бы я могъ ссть. «Ну, разумется, — сказалъ я мрачно самъ себ! — Разумется, разумется!» И опять продолжалъ свой путь. На базарной площади я обошелъ колодезь, сдлалъ глотокъ воды, пошелъ дальше, еле передвигая ноги, подолгу останавливался передъ каждымъ магазиннымъ окномъ и смотрлъ вслдъ каждому экипажу, прозжавшему мимо меня. Голова горла, въ вискахъ начало сильно стучать. Вода, которую я выпилъ, очень нехорошо подйствовала на меня: меня тошнило. Такимъ образомъ я дошелъ до кладбища. Я слъ, уперся локтями о колни и закрылъ голову руками. Въ этомъ согнутомъ положеніи я почувствовалъ себя лучше — не было больше этого терзанія въ груди.

На большой гранитной плит около меня лежалъ каменьщикъ и гравировалъ надпись. На немъ были синіе очки, и онъ напомнилъ мн вдругъ одного знакомаго, котораго я чуть было не забылъ. Этотъ человкъ служилъ въ банк, и я встртилъ его недавно въ кафэ.