Голодная кровь. Рассказы и повесть

Здесь сразу – недолгий путь в сортир. Там человек в синей форме и синюшной, в цвет формы, мордуленцией, ища тайник или стилет, попытался отвинтить, а на худой конец отломать головку с высунутым языком. Убедившись, что палка цельная, амбал плюнул с досады на пол, но всё же вернул вещь на место, в угол кафе, где взял.

Вверх, в сторону, вниз, между ног, подмышкой… Ого, нож! Неужто новый держатель вырезать слова будет? Так и есть. Лет сорок назад, в цирковой кладовке, резать уже пытались. Стонало тогда и плакало деревянное тело!

А началось всё с выковыриванья сердечка. Оно деревянному телу не повредило. Но тут пришла другая беда. Какой-то олух царя небесного, с арапником за поясом, остро пахнущий звериным дерьмом, стал голую бабу высекать с усердием. Тут конечно – облом. Раздался треск, звероподобный испугался директорской взбучки, бросил вырезать, матюгаясь, ушёл…

Ничего лучше деревянной жизни в мире не было, и нет! Потому-то и устремились деревянные мысли в южнорусскую рощу, где растёт колхидский самшит и где однорукое кустарниковое дерево уже не одну сотню лет силится заново прирастить срезанную когда-то ветвь.

Под кустистым деревом, бережно оглаживая свою безволосую, дынно-жёлтую голову, сидел и плакал абрек. Не умея признаться себе в том, что его бесстыдно и навсегда бросила лыткастая девка, он, качаясь из стороны в сторону, тихонько постанывал, вспоминая, как уезжала эта стерва на север, и ясней ясного понимал: девчонок вокруг много, а не нужны они разбойнику, потому что купить он может всякую, а любить может только одну. Ну, в крайнем разе, – двух-трёх.

Дыня мужской головы с узко прорезанными в толстой корке глазами и кое-как налепленными на веки ресницами, чуть вздрагивала. Но это оттого лишь, что таинственно и загадочно содрогалась вокруг сухая земля: настоящей жизни в абрековой голове давно не было…

Самшитовый лес бесследно исчез. Побежала мимо палки река. Воды́ шутовской жезл всегда жутко боялся. Даже огонь его так не страшил. Смерть в огне – радость! А воды боялся потому, что мерещился ему зацеп за корягу, быстрый относ в какую-то гниль и цвель, в погибельное стоячее болото.

Сейчас жезлу нужно было замереть, затаиться, спрятать свою, шумящую сизой деревянной кровью живинку, напрягшуюся после того, как завладела им хмельная женщина. А там – будь что будет!

Внезапно за палку, разом, с двух концов, схватились двое.

– Тросточка антикварная, в скупку отнесу!

– Лучше я профессору подарю, он ей собак отгонять будет.

– Дай сюда, ботаник!

– Вали отсюда, чухан.

– Тогда – получи!

Пока двое тут же, близ кафе, катались по асфальту, можно было передохнуть, полежать спокойно рядом с мусорной урной и тремя-четырьмя чинариками.

…Мысли деревянные наперекор людским разговорам и крикам, поскрипывали и поскрипывали. Незатейливо, коротко. «Пускай деревянные! Зато не такие, как у хозяев жизни. Собрались они, видите ли, день обалдуя праздновать! А не знают: любой день обычного человека – день обалдуя и есть. Жаль нельзя в руки правителя попасть. Тот вроде посмекалистей. Но это – издалека. А вблизи может и совсем другим оказаться. Как тот возгордившийся заморский король, пытавшийся разрубить свой жезл пополам и оттяпавший себе при этом палец. Про короля этого укороченный жезл-недомерок, когда-то поскрипывал. Сам-то король давным-давно – тю-тю. А жезл его и посейчас – на загляденье. Шейху из Эмиратов недавно продали. Больно мордочка выразительной у недомерка оказалась. Ну вот, опять. Как только до правителей дошёл, все мысли переколошматились, с ног на голову перевернулись…»