Голодная кровь (Рассказы и повесть)

На толчки и крики блогер не реагировал. Пришлось придавить за горло:

– Где Оленька, дубина?

– Отстань, дед. Не видишь? В чат-гейме я.

– Тебя по паспорту как зовут?

– Мммм… не помню.

Пришлось сдавить горло сильней.

– Теперь вспомнил?

– Ну, Пятка.

– Это я уже знаю. По паспорту как?

– Ну, Пятка Иваныч. А чё?

– Да ничё. Ты даже не Пятка. Ты трещина на пятке! Причём трещина паутиной затянутая. Сейчас огребёшь у меня по полной, блох-хер собачий!

– Блохера – на блошиных рынках. Там ищи их, дед. Но вообще-то папа с мамой, типа, Якубом звали.

– Оленька где? Говори, Трещина, а то компец вырублю.

– Отстань, дед!

– Я отстану, я сейчас так отстану…

– Ладно-ладно. У Толстуна она. А ты, дед, – отстой! Ну, просто – флуд и лол! И вообще: отойди от стола, укушу.

Тут, однако, мысль Пяточная, увернула в сторону.

«Откуда дед этот взялся? Трещиной обозвал… Но вообще-то из Трещины здоровский ник может вылупиться. «У микрофона – Трещина». И под текстом подпись: «Трещина Кривая…» А дед весёлый. Но до тошноты реальный. Она, жизнь реальная, только мешает. К хренам собачьим её! Всё, всё в компенчике! И знания, и женитьба, и секс. А чё? Так и раньше было. Старичьё нас мутузит, а сами со времён мутно-Серебряного века в тыщу раз глупей себя ведут. Эпиграммка, на идола столетней давности, на Блок-сисадмина кучерявого, есть? Есть. Такой же безбабник был, как и мы. Правда, рюмзал многовато. Этим и отличался… А эпиграммка – крутняк:

Ах!.. Во браке томиться плачевно!

О безбрачье рыдает мой стих.

Я без брака женюсь ежедневно

На картонных невестах моих!

Вместо храма у нас балаганчик, (читай – компец)

Мейерхольд заменяет попа… (читай – Серебреников)

Здесь тебя, о, поэт-одуванчик,

Увенчает больная толпа!

Увенчает тебя и оценит…

Ты заблещешь нездешней красой!

Ах!.. Косой Мейерхольд меня женит

На картонной невесте с косой!

Конец мог быть и повеселей. Ладно, свой конец припаяем, в сети развесим, получится – зашибись! Тут не какая-то затируха житейская: родился, учился, женился… А, кстати, новый челопуп не от Адама и Евы произойдёт! От Асера и Макинтошихи! Короче: сентябрь горит, убийца плачет, «писюк» визжит, «ишак» ишачит!»

– …слышь? Тебя спрашивают? – Тряс Пудов блогера и готов был снова вцепиться ему в горло, – вылезай из своих чатов! Где Толстуна искать?

– В сети, конечно.

– Ты, Трещина, меня достал! Где живёт Толстун?

– Раз в сети есть – значит, где-то живёт. Ты, дед, в кишках у «ишака» поройся.

– В каких кишках? В каком «ишаке»?

– Ну, в Интернете поползай. Найдёшь.

– Ну, всё. Ты меня задолбал. Получи!

– Ладно-ладно. Короче: они с твоей Ойкой в цирковой общаге. Тёрки трут. Флуд гонят. Или типа того.

– Какая Ойка? Какой флуд, недоумок?

– Тёрки, наверное, про любофф. А флуд – это пустогон. Ну, пустословие, по-вашему. Ойка – кликуха сетевая. Верняк – вдвоём в сети залогинились. А раз так застрянут дня на три…

– Молчи, паутина липучая.

– Я не паутина, я паук-к-к-к-к-к-к!

– Молчи флудёныш! А то выставлю за окно.

– И чё? У меня, дед, второй этаж… Всё, молчу, молчу. По мне – так даже лучше. Свои слова и мысли – только жить мешают. В сети за тебя всё обдумают, всё скажут. А ты только успевай пасть раскрывать – хав-хав, хав-хав…

Пудов Терентий оббежал гнездо Паутинщика глазами. Такой захламлённости и такого разора даже у бандосов не встречал.

Отвесив Пятке на всякий случай внушительный подзатыльник, поехал в цирковую общагу. По дороге думал про отход нынешнего цирка от реальности в надуманные программы. «Нужно цирк набить под завязочку жизнью сегодняшней, всамделишной. А то бурьяном порос. Одна неподвижность. Только медведей и попуг по-старому мучают…»

На коленях у Толстуна

Оленька нашлась быстро. Сидела, весёлая, на коленях у Толстуна (видел его как-то в Новом цирке). Толстун, – голова, как макитра с крышкой, щёки бурые, твёрдые, изрисованные жилками, нос и губы над лицом особо не выступающие, скорее вдавленные – сладко рыкал и закатывал глазки.

«Тут подзатыльником не обойтись».

Выставив Оленьку вон, Пудов Терентий сквозь плотно закрытую дверь слышал её скулёж. Чуть позже, через дверь, она даже покрикивать стала:

– Он меня в цирк возьмёт! Ты же знаешь! Такие как я девушки лишь для насилия годятся. Вот и заступлюсь сама за себя. Стану ловкой и сильной… Циркачкой стану-у-у…

Вдруг Оленька зарыдала.

– А когда стану сильной – опять никому не нужна буду-у… Мужики любят нежных и мягких. Сильные циркачки им ни к чему. А ты, Терентий Фомич, старый дурак, и ни на что не годен!

– Много ты про мужиков знаешь! – кричал Оленьке через дверь Пудов.

А сам, подобравшись к Толстуну вплотную, крепко защемлял, а потом, не спеша, отворачивал в сторону, – как урки поступают с голубями, – толстуновские яички. Боль и ужас от умелой, почти фокусной работы, сковали на миг Толстуна по рукам и ногам. А вслед за болью нахлынуло на него беспамятство…

Терентий Фомич забрал Оленьку домой. Но она – почти сразу же – свалила к Варюхе.

Варюха-горюха, ещё несовершеннолетняя, но развитая, как былой социализм, якшалась с разносчиками пиццы, паутинщиками и ещё чёрт знает с кем, постоянно.