Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Здесь будущий променад шутов предстал перед Терёхой как на ладони! Впереди, конечно, княжеский сын, Осип Гвоздь. Был актёр-Гвоздь высок и строен, но слегка дураковат. Это печалило, а только лучшего исполнителя на роль Гвоздя не нашлось. За недоработку Терёха себя грыз и грыз: «Шут одна из важнейших позиций в государстве! А ты оглоблю тупую на главную роль взял. А ведь шут в России – это ещё и выряженный в цветные одёжки юрод! Юроды, конечно, ближе к церковному раскладу. Раскладу, как воздух необходимому, но чуть в стороне от жизни нынешней разместившемуся. Иное дело связка – царь и шут! Царь делами повседневными ведает. Шут тайных знаний полон. Царь указами злобу дня усмиряет. Шут неведомкою в будущее пробирается. Такая вот неразлучная упряжка человеческая: шут и царь, царь и шут! Сказанное шутами порой жестоким наивом или непролазной ересью кажется. Шуты обескураживают, обливают грязью. Но как только их речи схлынут – суть этих речей колючими кристалликами в крови оседает. Да так в стенки сосудов въедается, что ни один царский указ те кристаллики не разрушит! Потому-то цари, шутами попользовавшись, часто налетали на них, как безумцы. Шуты, ясень пень, отшучивались. Но не всегда удачно. Истины жёсткие, истины ранящие, некоторые из шутов с риском для жизни возглашали. Жестокими были и царские ответы…»

Шли дворами. Лёгкими чаинками летела сажа от непогашенного «заробитчанами» строительного костра. Базиль Дергач хватал и хватал Терёху за рукав, тормошил, обзывал по-всякому. Шут, однако, на Дергачёвы наскоки и ухом не вёл. Только однажды, приложив палец к губам, проговорил: «Расслабимся на минуту». И тут же усевшись на горбатую, утыканную иссохшими прошлогодними цветами клумбу, сомкнул Терёха веки.

Шут на престоле. Осип Гвоздь

На аспидном быке, в золочёных ризах, покачивая головой в трёхверхом колпаке с ослиными ушами и едва слышно позванивая серебряными бубенцами, впереди царя и трёх сотен пеших стрельцов, ехал княжеский сын Осип Гвоздь, уже несколько лет как определённый царём в шуты.

Перед Кремлёвскими палатами царь шута обогнал, завидущие слуги резко Осипа с быка ссадили, смеху ради сбили наземь колпак, содрали золотые облачения. Стрельцы – кроме караульных – разошлись по своим слободам: кто в Толмачи, кто в Кадаши, кто в Земляной город.

– Быка на бойню, – кратко распорядился царь Иван.

Время текло к застолице.

У себя в низенькой опочивальне, царь с урчанием и треском дал храпака. А Гвоздь, сперва разлёгшийся на кошме у царских дверей, томясь неясностью, встал. Мерно переступая негнущимися верблюжьими ногами в тонких сиреневых чулках, чуть покачивая острозатылочной головой с примятым лицом и огромным по-лягушачьи прорезанным ртом, подошёл он к выложенным цветными кусочками прозрачной смальты невысоким окнам, засмотрелся на одну из пробегавших мимо купеческих дочерей.

И захотелось внезапно Осипу жизни простой, не шутейной, пусть даже не княжеской, пусть купеческой, но зато спокойной!

Вздох, две-три пекучих слезинки, слизанных далеко выставленным языком, и снова: жаркая кошма, ожидание чего-то небывалого, и сладко-звенящая жуть в ответ.

А следом за жутью – утробный хохот!..

За трапезой царь был то громогласен, то гнетуще тих. Но глаза-то глаза! Тёмным весельем, как у ловчей, почуявшей добычу птицы, они сверкали.

У Гвоздя мигом свело кишки: знал он этот взгляд царский, знал. Ищет государь в кого бы лють свою соколью коготком острым вонзить!

Тут царь Иван словно бы в нутро Осипово проник, резким словом Гвоздя к столу пригнул:

– Што смолк, шутец? Небось кишка кишке кукиш кажет?

– Про быка закланного думаю. Съешь ты его сегодня целиком, али паха и хвост до завтрего вымачивать станешь?

Государь не то, чтобы засмеялся, а как-то хмыкнул. Может и со злорадством, может, и одобрительно: этого Гвоздь не понял.

Тогда шут решил огоньку добавить:

– Што за диво языком щёлкать? Ты попробуй на быке печёном проехаться. Садись, не боись! Взгляни на улицу. Видишь? Стоит бык печёный, в заду у быка – чеснок толчёный. С одного боку режь, а с другого макай да ешь. А как наешься сыт – взберёшься на быка, но будешь сбит. А коль снова на быка взберёшься – дуралеем вдругорядь назовёшься.

– И назовёмся, и поедим, и порежем, – негромко вымолвил царь и снова поворотился к столу.

После жирной стерльяжьей ухи, поднял государь серебряную братинку и, мерно расставляя слова, – будто порядок их забыл, – возгласил:

– За родственника моего дражайшего. За римского кесаря, богоподобного Августа. Упокой, Господь, безвинную душу его.

Осип, набравший в рот горячей ухи, поперхнулся.

– Смеёшься, шутяра? Мне, кесарю, не веришь?

– Я-то верю! Верю ис-с-стово! – аж взвизгнул, ошпарившийся изнутри жирной ухой шутец, – а вот бык печёный тот сумлевается. Слышь, как ревёт, словно бы дождь приманывает? А ещё – августовского сенца просит. Да где взять? Далече царь Август и сенцо его тож. Далёк и сам Рим. И высок к тому ж. Рази плевком его достану?