Голодные дочери голодающих матерей

Когда Айко замечает, что я осунулась, ссылаюсь на вечеринки. Она советует меньше пить. Лицо невозмутимо, но в мыслях непокой. Она приходит всё чаще, даже готовит мне ужин, и её присутствие и служит мне якорем, и сводит с ума.

— Ты меня тревожишь, — говорит она. Лёжа на полу, я вяло листаю профили желающих познакомиться в поисках той пустоты и испорченности, что сделали Гарви столь притягательным. Айко готовит китайскую лапшу ло мейн по рецепту моей матушки, и от масляного запаха кожа моя зудит. — Отощала, как скелет, а в холодильнике шаром покати, только груда пустых бутылок.

Я не говорю ей, что бутылка с Гарви лежит у меня под подушкой и что я в эйфорическом угаре лижу остатки еженощно. Я не говорю, как часто мне снится квартира мамы, уставленная ёмкостями, к которым она меня не подпускала. Вместо этого я спрашиваю:

— Тебе не выйдут боком частые отлучки с работы? Время — деньги. Твой Джимми не возмущается, что ему приходится делать все десерты одному?

Айко ставит миску с ло мейн передо мной и усаживается на пол рядом.

— Здесь лучше, чем где-то ещё, — говорит она, и в моей груди распускается коварная яркая сладость.

Но голод день за днём крепчает, и вскоре я уже опасаюсь, что не сдержусь. Я задвигаю засовы, и когда Айко в очередной раз приходит меня навестить, я её не пускаю. На экране смартфона очередями вспыхивают сообщения, а я, сжавшись под простынёй, прижимаю щёку к двери. Пальцы непроизвольно подёргиваются.

— Пожалуйста, Джен. Я не понимаю, — говорит Айко через дверь. — Я что-то не то сделала?

Ох, как не терпится порезать её на кусочки, думаю я и ненавижу себя всё сильней.

Когда звук её шагов удаляется, дерево уже всё в бороздах от моих ногтей и зубов, а рот мой полон её пьянящего запаха.

* * *

Квартира мамы во Флашинге пахнет как раньше. Мама никогда не была чистюлей, и завалы мусора только выросли с той поры, когда я оставила дом — насовсем. Из-за картонных коробок, мягких игрушек и стопок газет даже дверь открыть непросто, а уж запах!.. — я кашляю. Мамины «сокровища» мне по плечо, а кое-где и выше. Я продираюсь мимо, и звуки, что отравляли моё детство, набирают силу: неумолчное нытьё тайваньской мыльной оперы, сочащееся сквозь мусорные хребты, и свирепая какофония множества знакомых голосов:

Тронь меня ещё раз, и тебе не жить!..

Сколько раз я тебе говорил: не стирай так одежду! Только разинь хлебальник…

Надеюсь, её узкоглазой уродины-дочери сегодня нет дома…

Стены сплошь в сотах полок, уставленных останками маминых любовников. Эти отвратительные лакомства словно маринуются в желудочном соке и желчи. Я могу назвать их поимённо. Ребёнком я, бывало, смотрела, лёжа на диване, как по стеклу банок бегает призрачный отблеск папы.

Ма в тесной кухоньке. На лице нездорово-синий отсвет экрана лэптопа. Мысли укрывают её тихим покрывалом.

— Я приготовила немного нью-ро-миен, — не оборачиваясь, говорит она. — С твоим папой. На печке.

Желудок сводит — не то от омерзения, не то от голода.

— Спасибо.

Найдя почти чистую миску, я её мою и накладываю себе щедрую порцию толстой лапши. Суп чуть отдаёт китайским табаком, и когда я, давясь, глотаю, перед глазами мелькают чужие воспоминания о моём детстве: он раскачивает маленькую девочку на качелях в парке, смеётся, когда она гоняет по улице голубей, поднимает руку для второго удара (а её мать кидается к нам, закрывает девчонку собой, зубы оскалены…)

— Ну как? — спрашивает она.

Гадость.

— Отлично, — говорю я. Желудок отпустило — по крайней мере, временно. Но до Гарви папе далеко, и я уже предвижу возвращение ползучего голода. Он только и ждёт удобного мига, чтобы наброситься.

— Ты съела что-то, чего есть не стоило. Я права, Меймей? — Впервые с моего прихода мама смотрит на меня. Она выглядит почти такой же усталой, какой себя чувствую я. — Надо было меня слушать. Я тебя учила: обходись мелкими хулиганами. Я тебя учила: будь невидимкой.

Она хотела, чтобы я окуклилась в себе, как она окуклилась в этой квартире.

— Знаю, я дала маху, — признаю я. — Теперь ничто не насыщает, и голод не проходит. А что делать, не знаю.

Мама вздыхает.

— Ты распробовала убийцу, и обратной дороги нет. Тоска по этой остроте ощущений не пройдёт до самой смерти. А живём мы долго, Меймей.

А ведь я не знаю, сколько ей лет, приходит мне в голову. Её старые, штопаные-перештопаные мысли скроены из лоскутков опыта других людей. Как давно она борется с этим состоянием, с этой отчаянной, гложущей жаждой?

— Возвращайся, — говорит между тем мама. — Здесь полно банд, улицы так и кишат едой. Даже выходить не надо — приоткрой окошко и почуешь, как назревает. Злые умыслы, ножи, пули…

Меня передёргивает. Рот наполняется слюной.

— У меня теперь своя собственная жизнь. Я не могу просто так взять и всё бросить, ма.

Как не могу и жить в этой квартире — без солнечного света и свежего воздуха, в густом смраде сожалений и злобы.