Голодные Игры глазами Пита Мелларка (СИ)

— Насчет этого не переживай. В Капитолии помимо раскрашенных идиотов живут и очень умные люди. Специально для тебя создали протез, его уже установили. Через пару месяцев ты привыкнешь и даже не будешь замечать разницы. Скоро действие лекарства закончится, и ты начнешь чувствовать ноги, точнее ногу. Вот тогда придут врачи и расскажут тебе, как пользоваться этой штуковиной. А сейчас ты должен заснуть, меня и так здесь не должно было быть. Есть вопросы? — он поднимает на меня свои глаза.

Вопросов столько, что мы не уложимся и в несколько часов, поэтому я просто говорю:

— Да. Как у тебя дела?

Он усмехается, устало потирает свои глаза пальцами и как-то по-отцовски треплет меня по волосам. Нет, честное слово, мне это не кажется. Хмурый и вечно пьяный Хеймитч сейчас ведет себя как заботливый родитель, который гордится своим ребенком.

— Ваша недавняя победа принесла мне уйму хлопот! — усмехается он. — Я же теперь единственный ментор во всем Панеме, которому удалось вытащить обоих своих трибутов живыми. Журналисты докучают, Эффи стала еще занудней, в этой дурацкой больнице нет коньяка, а так очень даже неплохо.

Не могу сдержать улыбки.

— А как Китнисс?

— За нее не переживай, я внимательно за всем слежу. Она сейчас спит.

— Когда мы увидимся?

— Пит, распорядителя хотят, чтобы ваша первая встреча после Игр состоялась перед камерами. Поэтому, чем скорее ты поправишься, тем скорее увидишь ее.

— Тогда я буду спать.

— А я пойду и еще раз обыщу столовую. Должно же здесь быть хоть что-то крепче кофе! — Хеймитч закатывает глаза и хлопает меня по руке. — И еще, Пит, — ментор придвигается ближе, будто пытаясь приобнять меня, и еле слышно шепчет. — В Капитолии у тебя появились друзья, они, возможно, скоро посетят тебя, хоть это и против правил. Никому не говори, а то даже слава лучшего ментора Панема не спасет меня от суда, ладно? — киваю, хотя не совсем понимаю, о ком речь. О моей команде подготовки? Надеюсь, нет, не хватает мне сейчас еще мигрени от их трещания.

Он встает с табурета и, покачиваясь, идет к двери.

— Хеймитч, — окликаю его, когда он уже подходит к выходу, — пускай никто не говорит Китнисс о моей ноге. Она будет себя винить, — он кивает.

— Я прослежу.

Дверь ему открывают с другой стороны, и он выходит из палаты, оставляя меня в одиночестве с горой вопросов.

Новость о протезе меня, конечно, шокирует, но, если Хеймитч уверяет, что очень скоро я привыкну к этому, то я не имею никакого права сомневаться. Он не стал бы мне врать и тем более не стал бы хвалить капитолийское изобретение. Честно говоря, мне вообще грех жаловаться на что-то, учитывая последние обстоятельства. Вернулся с того света несколько раз, спасся с Арены так еще и вместе с любимой, подумаешь, нога…

Больше всего меня расстраивает то, что я непонятно сколько времени еще не смогу видеть Китнисс. Мне надо выздороветь как можно быстрее, поэтому я смотрю на дверь, над которой мигает красная кнопка — камера, и вслух прошу снотворного. Через секунду по трубке мне впрыскивают какую-то прозрачную жидкость, и я засыпаю.

Первое, что я чувствую, когда просыпаюсь, — это запах еды. Одна рука у меня свободна, с нее сняли пикающий прибор, а вторая все еще крепко привязана к кровати. Глаза долго не хотят открываться, но, приложив небольшие усилия, все же начинаю усиленно моргать, чтобы привыкнуть к белому свету.

Мою кровать приподняли и подложили мне под шею подушку. Так лежать намного удобнее. На прикроватном столике стоит серебряный поднос с бульоном и пюре из яблок. Оглядываюсь и замечаю, что приборов стало, как минимум, в два раза меньше, и еще я чувствую свои ноги до колен, а ниже они все еще онемевшие. Из-под одеяла буграми торчат обе стопы, как у всех обычных людей. Значит, когда я буду закутываться в одеяло, то смогу хотя бы ненадолго чувствовать себя нормальным человеком.

Всеми силами пытаюсь пошевелить пальцами на ногах, но ничего не выходит. Тогда я протягиваю руку к столику, но до подноса не дотягиваюсь еще сантиметров тридцать. Они что, издеваются?

Опять ищу глазами мигающую лампочку над дверью и машу свободной рукой.

— Извините, меня покормят? — ответа нет, и я откидываюсь головой на подушку, но через минуту дверь плавно открывается. — Ну, слава Богу, а то я думал, что еду оставили здесь, чтобы свести меня с ума, — бурчу я и поправляю подушку.

В палату входит медсестра, и сначала я замечаю инвалидное кресло, заваленное подушками и одеялами, а потом уже обращаю внимание на девушку. Растрепанные рыжие волосы, синяки под глазами, счастливая улыбка до ушей и знакомое до боли лицо. Я часто видел это лицо во сне в последнее время. Кажется, что я пищу от радости, ну, по крайней мере, в душе у меня все кричит. Уже дергаюсь, чтобы встать, но тугой ремень больно впивается в живот.

— Эвелин! — тяну к ней руку, и она, оставив кресло, подбегает и прижимается ко мне, наполовину завалившись на больничную койку. Девушка всхлипывает, и я чувствую, как моей щеки касаются ее слезы. — Ну, тише, тише. Не плачь.