Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)

– Думаю, обед ты уже пропустила, потому останешься без супа…

– Где Пит?

Внутри зарождалось странное сомнение и обуревающий страх: где Пит? Почему нянька не отвечает на мой вопрос?

Сальная Сей с грустью глядела сквозь меня, не реагируя на вопросы о моем бывшем напарнике. Ее болтовня скрывала нечто, что могло бы вывести меня из себя.

– Салли, – пронзительно начинаю я. – Где Пит?

Кухарка молчит. Она качает головой и безнадежно вздыхает.

– Хеймитч попросил держать за зубами…

Сердце пропускает несколько ударов и ухает куда-то вниз, к пяткам.

– И?

– Я не могу, Китнисс, я обещала, – говоритт Сальная Сэй.

Мой долгий призывающий взгляд доводит ее до крайности, и она неохотно отвечает:

– Левое крыло пекарни его родителей отстроили еще в начале мая.

Большего слышать мне и не надо. Я вскакиваю с постели и набрасываю ночную, достающую до пят рубашку, стеганную отцовскую куртку. Нянька говорит что-то, что наверняка вселило бы в меня рассудительный разум, но я уже несусь по лестнице вниз.

Пит вернулся в пекарню. Этот необдуманный мальчишеский поступок может стоить кому-то жизни. Что если в порыве гнева он мог кинуться на кого-то, искалечить, а возможно, и убить?

Нет, об это нельзя думать. Это еще один мой запрет.

После вчерашнего дождя погода на улице стоит серая и холодная. К босым ногам и дальше по всему телу расходится дикий, собачий холод, когда ступня касается асфальта. Меня шатает из стороны в сторону, непослушное тело изворотливо пытается уложить меня на промерзлую землю.

Но во мне что-то полыхает. Что-то, что заставляет мятежное тело оставаться в вертикальном положении; передвигаться так быстро, как того позволяет моя координация.

Я сражаюсь – моя маленькая борьба с самой собой длится всю дорогу до старой пекарни. Улица Шлака переполнена людьми, но я стараюсь вести себя спокойно и однобоко: не здороваюсь, прохожу мимо с каменным оглупевшим лицом. Возможно, меня бы беспокоило мнение окружающих, если бы не одно огромное «но»: Пит находился в опасности. Кто знает, какие раны он сможет нанести себе в одиночку? Кто знает, кто попадется под его руку во время приступа?

Единственное, что занимало меня больше, чем это метавшаяся в голове гневная мысль: как Хеймитч мог так безрассудно поступить? Как мог отпустить Пита одного? Неужели ему настолько плевать на парня, даже после всего, что он пережил в Капитолии?

Наверняка, если с Мелларком что-нибудь случится, я не смогу простить это ментору, как до сих пор не могу простить Гейла. Это станет выше моих сил. Я не потерплю еще одной потери.

Я ускоряю шаг. Вот разрушенная и обнесенная темно-болотной строительной сеткой школа. Это место мало притягивало меня во время моей учебы, а теперь выглядело ужасающе. Рабочие не отходили от стройки день и ночь – так говорила Сальная Сэй. Учеба важна, а значит, это одно из первых основных мест, которые стоило отстроить.

Вокруг меня витал запах смерти. Запах выжженной земли и камня. Пепел смыло вчерашним дождем, но я могу поклясться, его дух, безжизненный и обреченный, покоился в руинах старых зданий.

Впереди я замечаю очертания пекарни. Пока все тихо – даже слишком для главной жилы Шлака. Сердце бьется теперь, не переставая, предчувствуя бурю, я замедляюсь: слишком страшно увидеть налитые кровью и яростью, знакомые небесные глаза. Слишком сложно поверить, что это Пит. Слишком ужасно узнать в окровавленном трупе знакомое лицо.

Перестань, Китнисс. Ты сможешь. Все могло обойтись.

Ступни касаются холодных, обрушенных цементных ступенек старой пекарни. Я поднимаюсь беззвучно, зная, что любой шорох может привлечь его внимание.

Я узнаю в обрушенных руинах до боли знакомое и даже родное место. Я бывала здесь редко после смерти отца, но все еще помнила аромат свежеиспеченного мясистого пышного хлеба. Он витал даже здесь, среди развалин, наполнял легкие незабываемым солнечным счастьем и обжигал мое сердце воспоминаниями.

Серый день. Мрачный день. Мы укрываемся от холодного дождя. Он весело смеется, и я подражаю его смеху – заливистый и такой обнадеживающе искренний. В помещении тепло и малолюдно. В воздухе парит запах корицы. К горлу подступает комок – напоминание о том, что с самого утра в моем желудке не было и крошки.

Я чувствую: нам не рады в пекарне, мы лишние на их празднике жизни.

Он замечает мой пугливый взгляд, когда чувствует, как мои пальчики хватаются за его мешковатые штаны в поисках защиты и спасения.

– Ну-ну, Китнисс, – его рука, с безграничным количеством шероховатых мозолей, гладит меня по волосам. – Здравствуй, Аллан.

За прилавком склонился светловолосый угрюмый мужчина, одетый почти так же, как и папа. Поверх стеганной застиранной рубашки и темно-серых мешковатых брюк белел снежный кухарский фартук. Я не замечаю ни одного изъяна в этой бесконечно белизне: ни крошки, ни пятнышка. Этот мужчина, в отличие от остальных посетителей, улыбается нам.

– Джозеф, дружище.

Их руки соприкасаются в немом пожатии. «Им не нужно говорить, – думаю я, – они уже все сказали».

Мужчина в фартуке наклоняется ко мне и щелкает по носу – легко и нежно, как это делал папа.