Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)

– Китнисс, ты пугаешь меня. С тобой все в порядке? – интересуется Цезарь, кладя на ее ледяную руку свою ладонь. – Неужели образ Огненной девушки ты решила сменить на Ледяной?

– Пора сменить пламя восстания на лед примирения, не находишь? – отворачиваясь, говорит Китнисс.

– И все же мы все привыкли к огнеопасному существу по имени Китнисс Эвердин, не правда ли?

Аудитория наполняется возгласами согласия – публика ликует. Я представления не имею о том, что удалось пережить Цезарю за время моего отсутствия в столице. Но главное - то, что он не утерял себя – своей искры, которая зажигала других. И я переживаю чувство дежавю.

– Пит, а что ты скажешь насчет утраченной Огненной Китнисс? Разве тебе не хватает ее жаркого нрава?

Меня передергивает. Разве можно было думать о ней в плане секса? Я снова смотрю на нее: перепуганную, загнанную, холодную, словно окаменелую. Нехотя, кладу руку на ее талию. Скорей для того, чтобы успокоить ее, а не толпу.

– Мне кажется, она все еще с нами. Никто не посмеет отобрать у меня Сойку-пересмешницу.

Мне было жаль Китнисс. Было жаль даже Цезаря и всех остальных присутствующих. От приторно-сладкой речи выворачивает наизнанку, но это моя роль и от нее мне не сбежать. Не знаю, что думает по этому поводу Китнисс, и нравится ли ей эта ситуация так же как и мне, но отвращение и безразличие наполняют меня с каждой минутой все больше. В какой-то момент становится страшно: не сорвусь ли я в пропасть – к переродку?

Только бы не поцелуй.

– А как поживает Дистрикт-12 после восстания?

Наконец. Мы можем сменить тему.

– Довольно неплохо, особенно после того, как в дистрикте по указу Президента была введена новая, а теперь уже лидирующая отрасль промышленности – фармацевтика. От лица всех жителей Двенадцатого мы благодарим её за такой глобальный шаг в развитии нашего дистрикта, – воодушевленно отвечаю я.

– А что ты скажешь по поводу этого, Китнисс? Теперь, когда война завершена, тебе придется найти себе новый род занятий, отличный от спасения всего Панема?

– Я всегда была отличной охотницей, а теперь, когда ограждения не являются большой помехой, я вновь смогу заняться любимым делом, – улыбаясь широкой, отвратной улыбкой, говорит Китнисс.

– Миссис Эвердин не настаивает на том, чтобы дочь пошла по ее стопам? – не унимается телеведущий.

Кажется, на этот раз Фликерман затронул слишком щепетильную тему разговора.

– Я думаю, мама поддержит любое мое решение, – ее голос, в подтверждение моих догадок, дрогнул.

Моя рука по-прежнему на ее талии. Свет ослепляет. По залу носятся вихри перешептываний. Рубашка, застегнутая на все пуговицы, до невозможности давит. Все это раздражает и выводит меня из себя. Нужно начать считать. И я начинаю, стараясь не обращать на окружающих никакого внимания.

Я вдыхаю слишком глубоко. В зале царит жара, смешанная с тысячью разных отвратных запахов. Одеколоны, туалетная вода, тошнотворные женские духи. Неужели Койн не запретила это? Не считается ли употребление подобной продукциии расточительством? Дышать невообразимо трудно.

Слабый вдох. И еще одна волна тошноты. Запах усиливается. Голова ходит ходуном, но я продолжаю улыбаться.

Выдох приходит запоздало. Но когда я вдыхаю в следующий раз, в нос забивается сладкий, свежий запах Луговины. Перед глазами встают леса, в которых я был лишь однажды. Зеленые листья в закатной бирюзе. Доверчивые серые глаза, глядящие с насмешкой. Свежесть. Свобода духа. Бесконечно теплое счастье, разливающееся по коже.

Я вдыхаю снова. Жадно, будто ребенок. И снова окунаюсь в сказочный мир Двенадцатого. Смог бы я когда-либо еще насладится им? Луговина – спокойствие. Луговина – место моего минутного, но безбрежного счастья. Но все меняется, когда я понимаю от кого исходит дух леса.

Лицо Китнисс изменилось. Вытянулось, сделалось грубым. Ее губы вздрагивают, она нервно теребит подол платья, в надежде найти покой.

Но когда она начинает говорить, я все понимаю.

– Она не должна была умирать. Прим была для меня самой жизнью. И пусть виновных уже не наказать. Я знаю, что она бы не хотела, чтобы я поддавалась ненависти. Мы все ослеплены и движимы одной только ею. Но это - не искупление…

Она переводит дыхание. Еще крепче сжимает мою ладонь. Теперь я даже дышать боюсь.

– Отбирать жизни – и чем мы лучше тех, кто отнял у нас родных? Мой отец однажды сказал мне: «Нельзя разделять мир на черное и белое». И он был прав. Ведь так или иначе они все отдали жизнь ради того, чтобы исправить ошибки прошлого. Кто давал нам право решать, кому жить, а кому отправляться на Арену? И вы готовы стать убийцами? Пусть даже будет один, едва живой, победитель – исцелится только его тело. Душа останется с кошмарами, которые творятся среди того ада. Вы видели эту боль! Как я или Пит, Джоанна или Энобария, Вайресс или Бити, Рута или Цеп отдавали жизни ради зрителей, и вы готовы стать одними из них?