Голое небо

Остановлюсь еще на докладе Коли о «космическом сознании». Кажется мне, что этот доклад, при наличии его стихотворений, проливает некоторый свет на общий характер его творческих устремлений. Учение канадского доктора Бекка о «космическом сознании» тогда было еще модною темою среди некоторых кругов нашей учащейся молодежи. Однажды осенью (это уже было в седьмом классе) после урока о «Рудине» Тургенева подходит ко мне Коля и просит указать пособия о «космическом сознании». Я назвал ему книгу докера Бекка (в русском переводе). Из дальнейшего нашего разговора обнаружилось, что он увлекался тогда американским поэтом У. Уитменом, хорошо знал лучших представителей нашего акмеизма (Анна Ахматова, Гумилев, О. Мандельштам) и высоко ценил их художественные приемы. В заключение беседы я сказал ему, что в книге Бекка он найдет несколько беглых страниц о русских поэтах и предложил ему пополнить эти сведения. Сколько я помню, доклад Коли Максимова был прочитан месяца через два после этого разговора. Содержательный и вдумчивый, насыщенный богатыми примерами и сравнениями, доклад его произвел на всех сильное впечатление. Но меня поразила тогда необычайная манера чтения докладчика. Глаза его сияют, щеки горят ярким румянцем, сам он порыв и вдохновение, а образцы поэзии читаются каким-то замогильно-унылым голосом, с однообразно-монотонными приливами и отливами. Откуда эта двойственность и нарочито-суровая сдержанность тона? Откуда эта внешняя оболочка холодности при внутреннем огне и пафосе? Правдивое творчество поэта как будто разрешает эту загадку. Учение о «космическом сознании» несомненно оказало на начинающего поэта известное влияние и наложило свою печать на его первые стихотворные опыты. Вот почему уже на заре творчества (1918 г.) он мечтает построить свои поэмы из «тяжелых камней» («Новые поэты»); он верит, что наступила новая эпоха «классицизма» что «стальная мечта» и «железные грезы» приведут человечество к «мертвому космосу» («Стальной ренессанс»), и его «железная песнь», эта малая частица «мировой души», зажженной «огнем Гераклита», хочет поведать нам бесстрастно о «железном космосе», о «чугунных шагах» величаво-спокойной «монотонной вечности» («Железный космос» и «Железная песнь»). Отсюда и стиль его, выкованный из железа и стали, настраивается на торжественный лад и отдает каким-то холодом могилы. Словом, уже здесь сказался не только верный ученик акмеистов, но и чуткий современник Гастева, Кириллова, Герасимова и др. поэтов Пролеткульта. В дальнейшем стиль Максимова все больше и больше «овеществляется» и вбирает в себя краски не только от железа и стали, но и от живописи, архитектуры и скульптуры. И недаром этот сосредоточенный в себе юноша любит теперь бродить по улицам города Ленинграда, разыскивая везде живописный колорит и стройную архитектуру. Не раз я видел его на набережной Мойки, куда он часто ходил, чтобы налюбоваться величавой архитектурой «Новой Голландии». Но доволен ли сам поэт своими стилистическими достижениями? Укрыл ли он свои юношеские чувства и порывы в холодном мраморе стиха? За последние три года, т. е. с 1925 г., в творчестве поэта наблюдается резкий перелом. В стихотворении «На стекле декабрьские розы» (1926 г.) он прямо заявляет об этом:

Я холодной волей виртуоза
Черной муки одолеть не мог,
И бегут рифмованные слезы
На ресницы шелковые строк.

Чувствуя усталость от «холода высокой красоты», поэт очень сожалеет, что

Не были огнем души согреты
Чеканные канцоны и сонеты.