Гологор

- Филька, ты чо, а? - зашептал тоже присевший рядом Моня. - Ты чо? Я же тебе говорю, убил я... Он меня душить начал... И я не помню, как... Ну, ты чо молчишь? Не веришь? Спроси ее...

- Значит, первый раз в жизни ты не промазал?

- Чего? - не понял Моня. - Я же его... это... ножом...

Филька по-настоящему удивился:

- Даже так! Ну, ты даешь!

Моня должен был вот-вот заплакать. Филька хлопнул его по плечу:

- Потом обсудим. Куда сейчас идете?

Моня сел на снег, провалился, Филька помог ему выбраться. Оба они поднялись. Катя безучастно сидела на лыжне.

- Совсем надо уходить, - прошептал Моня.

Филька согласно кивнул:

- Надо. Куда ее? К Сашкиной тетке бы, да ведь она переехала, я только поселок знаю... Найдем, пожалуй... Послушай... Сильно ты его? - он кивнул в сторону Сашкиного зимовья.

Моня зашептал:

- Я же тебе говорю, совсем! Знаешь, чего он с ней сделал?!

- Может, живой еще?

Моня отчаянно замотал головой.

- Ну все равно, мне нужно туда...

- Зачем? - чего-то испугался Моня.

- Нож где?

При упоминании о ноже у Мони отнялся язык, пальцем он ткнул себе в живот и, съежившись, многозначительно посмотрел на Фильку.

- А отпечатки пальцев? - ехидно спросил тот. - Хотя это ерунда. Сюда раньше весны никто не заявится, да и вообще... кроме нас никто не знает Сашкиного зимовья... Селиванов знал... Тоже пропал куда-то. Сережка знал исчез... Гологор!

Филька говорил сам себе. Моня тщательно вслушивался в его слова, уставясь ему в глаза, будто надеялся услышать нечто такое, что все упростит и облегчит. Надежда сменилась разочарованием, когда Филька замолчал, глядя на Катю.

- Не надо долго сидеть на снегу! Простынешь. Давай вставай!

Он взял ее под руку, и она послушно поднялась, отряхивая снег, поправляя платок на шее. Волосы рассыпались из-под шапки и платка, она заправляла их за воротник полушубка, рюкзак мешал ей, и Филька помогал, ослабляя натяжку ремней.

- За день до тракта не дойдете. Ночуйте в бараке, я вернусь, завтра выйдем.

- Нет! - вскричала Катя. - Сегодня!

Филька с сомнением покачал головой.

- Сегодня! - еще раз крикнула она. - Отсюда... скорей...

Филька посмотрел на нее, насупился. Повернулся к Моне.

- Смотри за ней! Думаю, дальше Селиванова зимовья не дойдет. В бараке жратвы набери, где-то ночевать все равно придется.

- А ты? - жалобно спросил Моня.

- Я нагоню вас.

- Зачем ты туда?

- Надо...

- Там... страшно, Филька!

Филька смотрел Моне в глаза.

- Если я попрошу у тебя прощения, ты поймешь, за что?

Моня весь скривился от удивления.

- Какое прощение? Чего ты болтаешь?

Филька вздохнул:

- Так я и думал. А у ней просить бесполезно. Не простит.

- Я пошла, - буркнула Катя, обходя их по сугробу и выбираясь на лыжню. Моня дернулся за ней, но Филька опередил, догнал Катю, остановил за плечо:

- Ты вот что, ты имей в виду... Из всякого положения немного погодя находится выход... Это сначала кажется, что конец... и прочее... А потом все как-то утрясается!

Она слушала, глядя мимо Фильки, не возражая и не соглашаясь. Так же, не поворачиваясь, спросила:

- Почему все это случилось? За что?

Филька крепко сжал ее руку:

- Если "почему", то нет проку думать о том. А если "за что", подумай сама... Я считаю, что у человека все, и плохо, и хорошо, бывает только "за что-то". Если найдешь в себе "за что" - легче станет. Тяжелее всего, когда беду принимаешь как несправедливость.

- Ты думаешь, что со мной все "за что-то"?

Филька только еще раз крепко сжал ее руку. Она взглянула на него непонятно и, опустив голову, пошла по лыжне вперед, быстро удаляясь от растоптанной поляны. Подкатился Моня.

- Чего?

- Ничего, - ответил Филька. - Смотри за ней. - И добавил с усмешкой: Иван-царевич!

Моня раздраженно махнул рукой и помчался догонять Катю.

Филька шел и читал стихи.

Что бросил я? Измен волненье?

Предрассуждений приговор?

Толпы...

Он очень торопился, а стихи твердым ритмом поддерживали темп. Он читал стихи, слушал свое чтение и думал, иногда прерывая стихи обрывками фразы, начатой в мыслях:

А девы! Как ты лучше их

Без всех нарядов дорогих,

Без жемчугов...

Иногда вдруг вырывались фразы, никакого отношения не имеющие к стихам, ни к мыслям. "Субстанцией я назову то, что существует само по себе и в объяснении себя другим не нуждается". "Не нуждается!" - повторил он.

Там люди в кучах за оградой...

Любви стыдятся, мысли гонят...

Филька знал, сейчас он придет на то место и там подведется какой-то очень важный итог, итог его жизни, его понимания жизни. Сейчас, на ходу, об этом и вообще ни о чем серьезном думать не надо, сейчас должны работать ноги. Но все равно, то, что должно было скоро быть сформулированным, образами и фразами бродило и вертелось вокруг да около, в какой-то первичной стадии формирования мысли, когда мысль еще не в словах, а в интуиции, и когда ее еще можно игнорировать и не принимать в соображение.