Гологор

Филька еще раз осмотрел зимовье. Здесь ничего трогать нельзя, ничто здесь не нуждается в спасении или сбережении, потому что причастно к нелепости и должно быть приобщено к делу погребения. В этом весь смысл.

Он еще раз перешагнул через Степановы ноги, широко распахнул дверь зимовья, и с порывом чистого, морозного воздуха догадался о запахе в зимовье. Запах крови! Филька должен его запомнить, чтобы узнавать всегда, чтобы предчувствовать, когда ситуация запахнет кровью.

Третий раз перешагнул Филька через Степана, подошел к столику у окна, снял стекло с лампы, лампу тряхнул. Потом подошел к Степану. "Извини, приятель, но так будет лучше!" С этими словами он вылил на Степана солярку. Пошарил под нарами, выволок оттуда растопочную щепу и ворох бересты и все это тоже свалил за печку на Степана. Затем вышел из зимовья, разыскал под навесом канистру, долго провозился с крышкой, наконец, отвинтил ее и, уже не заходя за порог, снаружи плеснул в открытую дверь солярку. Остатками облил углы зимовья.

Все это время Рекс, скуля, носился вокруг, заглядывая в дверь и не рискуя зайти. Запах солярки возбудил его еще больше, и он начал подвывать, заискивающе глядя на Фильку.

- Ну, вот и все, дружище! - сказал Филька собаке. - Сейчас мы с тобой устроим прощальный фейерверк твоему хозяину. Это максимум, что мы можем с тобой сделать для него! - Он хотел погладить собаку, но пес увернулся от его руки, подбежал к порогу, внюхиваясь и вздыбливаясь загривком.

- Нет, - успокаивал его Филька, - это будет не страшно, это будет величественно, как величественно всякое сознательное уничтожение, ибо что есть всякое сознательное уничтожение, как не возвращение к праматери, то есть к ничто?!

Филька просто не решался чиркнуть спичкой и потому словоизливался, не особенно вдумываясь в слова, так как эти слова были не от мысли, а от тренировки в болтовне. Что-то останавливало Фильку, может быть, подозрение в театрализации событий; ему именно сейчас хотелось быть до предела искренним перед самим собой, хотелось видеть свои действия необходимыми и естественными.

Но сейчас уже ничто не могло остановить Фильку в замысле, поскольку замысел был сценарием его поведения, и, в конце концов, он так хотел, так было нужно ему...

С четырех углов вспыхнуло зимовье. Исступленно залаял Рекс. Через мгновение четыре языка пламени поднялись над скатом крыши. Филька подошел к раскрытой двери, рукой прикрываясь от нарастающего жара, бросил внутрь зимовья горящую тряпку и, захлопнув дверь, отскочил прочь. До этой минуты молча работавшее пламя заговорило всеми звуками пожара - треском, свистом, шипением. Огонь вырвался из окон, как только с треском разлетелись стекла, и неистово заплясал по стенам.

Филька, зачарованно глядя на пожар, декламировал громко:

И пока к пустоте или раю

Необорный не бросит меня,

Я еще один раз отпылаю

Упоительной жизнью огня!

- Я почти завидую тебе, Степан! - патетически воскликнул он, когда зимовье превратилось в один неукротимый рывок огня. В зимовье рвались патроны в Сашкином и Степановом патронташах. Охрипший и перепуганный Рекс отступил на поляну, глотая на глазах чернеющий снег. Рядом вырастало другое пламя - занялась поленница с дровами и навес.

- Ну, пора! - сказал Филька. - Пора произнести главную фразу. Итак:

А ушедший в ночные пещеры...

- Да, что же остается ушедшему в ночные пещеры или в заводи тихой реки?

И если прекратить балаган мыслей, то окажется, что его коронная позиция невмешательства потерпела полное фиаско. Оказалось, что от неучастия до соучастия грань тонка, неуловима, и сам вывод этот есть пошлость, и получается, что шел он к оригинальности бытия путем банальности. Противно и грустно!

Знал ли он о Степановой страсти? Знал! Догадывался о том, что может произойти? Не совсем, но не в этом дело. Важен итог, что пришелся лично для него.

А ушедший

Повстречает свирепой пантеры

Наводящие ужас зрачки.

Он мечтал о событиях в своей жизни, которые бы изменили его, он дождался их, но какой ценой - ценой пошлой ситуации соучастия!

...несравненное право

Самому выбирать себе смерть!

Над этой строчкой еще предстоит думать, но если верить логике стиха, смерть он уже выбрал себе, она предопределена случившимися событиями, хотя именно сейчас он выбирает как раз наоборот - выбирает жизнь. Он надеется, что это действительно выбор, совмещающий в себе принятие необходимости. Разве он не понял, что "ушедший" - вовсе не есть принципиальное качество бытия, если все равно "не избегнуть доли кровавой". Значит, отныне и до конца дней своих предстоит ему выбирать между созидающим башню и "разрушающим" ее, ибо в этом выборе есть свобода "в доле кровавой".

Все!