Голос

Зимой сколько раз по ночам видел, как, поблескивая огоньками глаз, они бежали за ним вдоль дороги по лесу, и он знал: свои волки не тронут!

Иван бы с удовольствием остался переночевать у Михаила Александровича, но нельзя надоедать другу!

Михаил Александрович вышел проводить Ивана.

— Как же с деньгами быть? Когда можно отдать? — спросил Иван.

— Недели две подумай.

— Два дня, — сказал Иван.

— Хорошо, два дня.

— С утра мне появиться в Бабагае или с обеда?

— С обеда, — посоветовал Михаил Александрович. — Я поговорю с председателем…

— Без него не обойдемся? — спросил Иван.

— Нет.

— Думаешь, не возьмет?

— Все может быть, Иван Захарович…

Скоро темнеющая фигурка Ивана исчезла за углом дома Мельниковых в проулке, по которому через мост шла дорога в Шангину. Михаил Александрович постоял за воротами, прикинул, что Иван идет сейчас по глубокой низине в густом тумане, когда дороги совсем не видно, и кажется, что обязательно с кем-нибудь столкнешься или что заносишь ногу над пропастью…

16

Заподозрила Марья, что Иван что-то от нее скрывает, и по одним только ей понятным и видимым приметам старалась определить, что он задумал. Идти в деревню и узнавать, почему Иван не такой сделался, она не хотела: люди ей не помощники, они самое главное скроют, а может, самого главного и не знают, — Иван не из тех, кто кому попало все расскажет.

Иван не проговаривался ни одним словом, не сердился на изучающие Марьины взгляды, и она терялась: ни разу Иван ей не сказал: «Чего смотришь, милка? Чего уставилась?» Ни разу не раскипятился, как это бывало раньше, и это ее настораживало. К его коротким сердитым выпадам она привыкла: ругался Иван — все идет хорошо, молчал — что-нибудь плохо…

Иван вставал в пять утра, а сегодня изменил своему правилу: не слышно Ивана, как будто нет его дома, и Марья проснулась. Спал Иван, повернувшись лицом к стене, как будто сердился за что-то на Марью. Как только Марья поднялась с кровати, он, не просыпаясь, повернулся на другой бок, и теперь хорошо можно было разглядеть его лицо. Иван что-то забормотал во сне, Марья наклонилась к нему, прислушалась.

— Что ты сказал, Иван?

Иван на вопрос не ответил.

Марья отступила от кровати и продолжала всматриваться в его лицо и прислушиваться, — может, скажет что-нибудь? Что-то не дает Ивану спать, с кем-то он «боряется» во сне… Она приказала себе идти на улицу и расколоть полено, а ноги как будто приросли к полу.

Иван проснулся и увидел: Марья, накинув поверх ночной рубашки телогрейку, выходит в сени, в руках у нее топор.

— Марья!

— Чего тебе?

— Ладно, иди, — вставая с постели, сказал Иван.

— Что ты хотел? — спросила Марья, продолжая стоять в дверях. Иван в это время доставал из-под кровати и никак не мог достать сапоги, которые он ночью, придя из Бабагая, забросил дальше, чем нужно.

— Я уже забыл, что хотел сказать, — ответил Иван, когда достал второй сапог.

Марья, соглашаясь, кивнула: мол, не хочешь говорить, и не надо. Не спеша, как будто все еще надеялась что-то услышать, закрыла за собой двери, и через минуту раздались удары топора под сараем.

Иван взглянул на ходики, они шли неправильно — показывали не то середину дня, не то середину ночи. Зная, что теперь он на дню по нескольку раз будет взглядывать на стенные часы, зная также, что с сегодняшнего числа — с девятого июля — он каждый день будет заводить ходики, чтобы они показывали точное время, он по карманным часам поставил стрелки на пятнадцать минут шестого, отошел на середину избы и как-то по-другому взглянул на ходики, когда они шли правильно. Решив, что с девятого июля началась новая жизнь, он веселее топнул одним и другим сапогом и, оттого что они еще плотнее стали на ноге, сделался таким же бодрым, как вчера в Бабагае, когда решил отдать деньги.

Под сараем, не говоря ни слова, взял из рук Марьи топор и стал колоть крупные поленья. Марья загляделась, как ловко Иван разбивал полено на мелкие осколки, не убирая руки с полена, — так и казалось, что он рубанет себе по пальцам…

17

День должен быть хорошим: Индон и Широкое болото окутаны таким густым, белым туманом, что кажется, никакой реки поблизости нет. Облака над лесом подсвечены первыми лучами невидимого солнца, — оно появится минут через двадцать, и тогда и земля, и трава, и деревья, и все, что видел Иван на земле, заискрится, засверкает тысячами дождевых росинок! Ночью, оказывается, прошел дождик. Иван не слышал, значит, крепко спал. Птичий гам еще силен, но уже начал слабеть, все слышнее одиночное пение птиц. Он похвалил и дождик, и всходившее солнце, и птиц, встречавших солнце, потрепал по шее Собаку. Когда Ивана сутки или двое не было дома, Собака, будь то зимой или летом, не задремывала в своей конуре ни на одну минуту, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Ивана со стороны деревни.

«Не-ет, — подумал Иван, — я вырос в лесу, жил в лесу и помру в лесу…»