Голос

– Да нет, я просто деревню хотела сфотографировать. Для бабушки. У нее ноги болят, она не может поехать.

Мама вздохнула неодобрительно:

– Сашенька, нельзя же так относиться к своему здоровью. Я все понимаю: бабушка старенькая, ее жалко, – но ты же умная девочка! Нужно ведь и о себе думать, у тебя вся жизнь впереди, разве ты не хочешь поскорее выздороветь? Врач ведь не просто так говорит!

Я вывожу на листочке кубы. Иногда пририсовываю ленточку и бант – получаются подарочные коробки. Кубы помогают успокоить мысли. Они хорошие, одинаковые, в каждом по двенадцать линий. И кажется, что в мире есть какой-то порядок.

– Ну, что ты молчишь? Бабушка со своими ногами к врачу-то ходила? Только честно скажи: ходила или нет? Или опять сама себе лечение назначает?

– У нее какая-то мазь…

– Понятно. Дай-ка мне бабушку! Ты-то хоть дитимин пьешь, или бабушка и тебя народными средствами лечит?

Все наши с мамой разговоры сводятся к тому, как я выздоровею и все наверстаю: грамоты, оценки. Вот тогда можно будет открыто говорить о моем диагнозе – когда болезнь пополнит список экзаменов, с которыми я успешно справилась.

Отец долго еще не забудет, что я чуть не провалила десятый класс: «Тебя просто пожалели, потому что мы с матерью очень просили».

Я давно собираюсь спросить: а что, если я никогда не выздоровею? Неужели жизнь будет кончена и никакого запасного плана для меня нет?

Но я не спрашиваю, потому что услышу в ответ все то же: «Ну конечно, выздоровеешь! Иначе и быть не может! Каждому испытания даются по силам!»

Интересно, кто же это решает, кому что по силам?

Мое испытание и испытание Дженнет достались нам не от бога или высшего разума. Его придумали люди. Люди, одержимые жаждой мести. Они воспользовались горем Дженнет и внушили ей ложную надежду. В тот день каждый получил свое испытание – семьи и друзья погибших, раненые и очевидцы, медики, полицейские, спасатели. Всех так или иначе задело, каждому смерть оставила свою метку – осколок страха, который вырвался из бомбы вместе с болтами и нарубленной арматурой и вошел острием в самое сердце.

«Этого они и добиваются! – ругался отец. – Чтоб мы их боялись, сидели по домам и выполняли все, что они скажут!»

Наверное, его бы они не пробили, он-то железный. А у меня вместо брони – обычная кожа.

С языка так и рвется: «Мам, ну зачем я вам? Оставьте меня здесь. Здесь хорошо. Я буду приглядывать за бабушкой. Может, стану библиотекарем. А по выходным буду гулять по острову каштанов. Наверное, о таком стыдно мечтать, мелко. Вы не одобрите. Я же слышу ваши мысли. Ну да, за 1255 километров слышу, как если бы вы кричали мне в самое ухо».

25

Глеб не пришел в субботу. Я встретила в холле его дедушку. Он заметно огорчился, увидев меня одну, без бабушки.

– Надежда Емельяновна болеет еще? Плохо, – качнул головой Михал Егорыч. – Ну, пускай набирается сил – и в строй! Сегодня будем интернет включать! А я вот тоже один, без сопровождения.

– А где Глеб?

– Разболелся. Вчера позвонил, предупредил, очень ответственный парень. А я говорю: да что я, сам не дойду, что ли? Вот, прекрасно дошел!

Он показал мне большой палец и начал покорять лестницу.

Возле камина я взглянула на пустующий Глебов стул – потертая серая обивка, черные металлические ножки, которые почти продырявили ковер из-за того, что Глеб все время раскачивался.

Стас стоял возле окна и помешивал бумажки в Распределяющей вазе. На прошлой неделе снова вытащил свое – «Птицы» Дафны Дюморье. О том, как птицы взбесились и начали нападать на людей.

– Глеб не придет, я его дедушку встретила.

– Да. Дела у него, говорит. Неохота ему со мной это обсуждать, мы же с ним прикалываемся в основном. Хотя он и Анечке какие-то отмазки пишет.

Подошли Анечка с Яной, и разговор постепенно перешел к «Птицам».

– Кошмар как тяжело было читать, – пожаловалась Яна. – Ужас и обреченность. Никто не понимает, что происходит, что делать и когда это кончится.

– Анатомия страха. Люди больше всего боятся именно неизвестности. А смерть – самая главная неизвестность, – сказал Стас.

Мы говорили о катастрофах и безысходности, о непостижимой природе страхов – ну кто всерьез испугается зябликов и синичек? И тут же вспоминали, что люди боятся и кукол, и клоунов, и даже облаков.

Вот мы и добрались до рассказа обо мне. Это я сижу в заколоченном доме и жду, когда птицы ворвутся и растерзают меня, хлопая черными крыльями и поблескивая злыми глазами, как те вороны в старой кирхе. Как страшно они кричали и носились, ударяясь о стены!

В рассказе птицы себя не щадили – бились в стекла, ломали крылья и шеи, лишь бы добраться до людей. И снова я думала о Дженнет, о ее голове, отделенной от тела. О человеке в пальто. О пожилом мужчине, который выполз на платформу. По-моему, у него не было половины руки. Вот откуда вся эта кровь.

– Когда так ведут себя птицы, это кажется диким и противоестественным, – сказала я вслух. – Животные не нападают без причины: они либо защищаются, либо голодны. Они не умеют убивать из мести или ради выгоды. А вот люди научились.