Голос друга

Войска версальцев стояли у стен Парижа. Ни днем ни ночью не умолкал грохот канонады. В огне пожаров рушились дома. А с воскресенья 21 мая — в этот день версальцы ворвались в Париж — и на тихой улочке, где жила госпожа Синьяк, такой приветливой, мирной в майской зелени садов, в буйном цветении сирени, начались военные приготовления — спешно строили, да так и не успели достроить баррикаду.

Госпожа Синьяк, немолодая женщина, с большими грустными глазами, проседью в черных, гладко причесанных волосах, не раз думала о том, что всегда трогательный и радостный расцвет весны омрачен в этом году тревогами сошедшей с привычных устоев жизни.

Омрачен? Нет, не то слово!.. Ей трудно было разобраться в своих чувствах, в сумятице мыслей. Но можно ли забыть недавние мартовские дни? Президент республики Тьер, укрывшись со своими приспешниками в Версале, испуганно и злобно вопил, что Франция не допустит, чтобы в ее лоне торжествовали презренные, жаждущие залить ее кровью. Двести тысяч этих «презренных» с красными знаменами, украшенными фригийскими шапочками, с барабанным боем пришли к городской думе, чтобы именем народа провозгласить народную власть — коммуну…

Как все это тревожит, как волнует!

Она ничем не проявляла душевного смятения, владевшего ею, продолжала вести замкнутую жизнь, не слишком даже сожалея, что не уехала в Бретань к родным, как советовал ей в своем последнем письме муж. Немногочисленные друзья изредка навещали ее, тревожа рассказами о невероятных, иногда просто непонятных ей событиях, происходивших в дни коммуны в Париже.

За последнее время никто не заглядывал в маленький особняк — связь его обитателей с внешним миром осуществлялась через Жанну.

Что за непоседа эта Жанна! Стоило ей только высунуть нос за ворота, как ее тотчас, словно щепку, попавшую в бурный поток, уносило в толпы, кипевшие на центральных улицах и площадях.

Начисто забывая о своих обязанностях по дому, Жанна вдруг оказывалась в похоронной процессии на Больших бульварах — провожала в последний путь до кладбища Пер-Лашез защитников коммуны, павших в боях с версальцами. И потом со слезами на глазах рассказывала о молодой вдове, говорившей, прижимая к груди детей: «Запомните это! Повторяйте вместе со мною: да здравствует коммуна!» То вдруг Жанна окажется в Тюильри — на концерте в пользу вдов и сирот коммуны, который то и дело заглушался взрывами гранат версальцев, доносившихся с площади Согласия. А в один из недавних дней она принесла домой воззвание комитета общественного спасения.

«…Народ, низвергавший королевские троны, — читала в нем госпожа Синьяк, — народ, разрушивший Бастилию, народ 89-го и 93-го года, народ революции не может в один день потерять плоды освобождения… К оружию!..»

Госпожа Синьяк аккуратно сложила этот листок и спрятала в потайной ящик своего секретера.

А в тот день, когда при звуках «Марсельезы» была низвергнута Вандомская колонна, воздвигнутая в память побед Наполеона, Жанна вбежала в гостиную с таким видом, будто это было делом ее маленьких, загрубевших от работы рук, ловко управлявшихся с посудой и половой щеткой, а теперь сваливших колонну и водрузивших на ее пьедестале красное знамя.

Рыжие кудряшки девушки растрепались, глаза горели. «Она упала! Она упала!» — громко кричала Жанна. Госпожа Синьяк хотела сделать ей замечание, но неожиданно для самой себя вдруг улыбнулась. И промолчала.

Поздно ночью госпожу Синьяк разбудили крики и выстрелы на улице. Она накинула пеньюар, вышла в гостиную. Жанна стояла у окна, слегка раздвинув портьеру.

— Версальцы наступают! — сказала она со слезами в голосе. — Из пушек стреляют, а у этих бедняков плохонькие ружья!

Близкий разрыв снаряда потряс воздух. Задребезжали стекла. Приближаясь, трещали ружейные выстрелы. Крики, доносившиеся издали, слились в протяжный вопль. Пламя близкого пожара осветило деревья в саду напротив. Черные тени метались по улице.

— Закрой портьеру, Жанна, — строго сказала госпожа Синьяк. — И не подходи к окнам!

Все это походило на жуткий, неправдоподобный сон. Но это был не сон… Над их головами звякнуло разбитое стекло. Пуля, пробив тяжелую портьеру, ударила в потолок. Посыпалась штукатурка. Жанна с визгом бросилась из комнаты.

Крики и выстрелы приближались. Госпоже Синьяк показалось, что она слышит пение. Резко прозвучала труба. Раздался залп. Послышался треск барабанов, топот ног.

— Барыня, барыня! — На пороге гостиной стояла бледная Жанна. — У нас на дворе коммунары… Их двое, они прячутся… А третий упал. Он лежит возле сарая!

— Где они? — спросила госпожа Синьяк.

— У черного входа.

— Их преследуют… Впусти их, Жанна!

— Боюсь! Я так боюсь…

— Где Жозеф?

— Я здесь, мадам! Позвольте сказать вам, едва ли следует открывать в такую ночь дверь…

В ночном колпаке, халате, с пляшущей свечой в руке, испуганный старик имел жалкий вид.

Госпожа Синьяк взяла из его руки свечу и прошла в кухню. Посмотрела в окно.

Двор, освещенный отблесками пожара, был пуст. У сарая лежал ничком, раскинув руки, человек. Она отперла дверь, выглянула. Под окном у черного крыльца, прижавшись к стене, стояли двое.