Голос друга

— Кто вы? — спросила она. Те молчали. — Кто вы? — повторила она громче.

— Да здравствует коммуна! — хрипло прошептал один из них.

— Он ранен? — госпожа Синьяк указала на неподвижное тело.

— Он — мертв…

— Войдите!

Переглянувшись, они нерешительно вошли в кухню. Жанна, оказавшаяся здесь же, торопливо задвинула засов, опустила штору на окне.

Госпожа Синьяк подняла свечу, оглядела вошедших. Оба были молоды. Курчавые бороды делали их похожими друг на друга. Воспаленные глаза, потные, грязные, осунувшиеся лица. Лоб одного из них — в крови. Кровь запеклась и на щеке.

— Вы ранены? — спросила госпожа Синьяк.

— Пустяки. Царапина, — ответил он и улыбнулся доброй, застенчивой улыбкой.

«Совсем еще мальчик!» — подумала госпожа Синьяк.

— Су-сударыня! — В дверях стоял Жозеф. — У нашего подъезда… солдаты!.. О, сударыня!..

— Здесь нельзя оставаться, идемте! — сказала госпожа Синьяк коммунарам. Она провела их через гостиную и столовую в спальню.

— Едва ли солдаты посмеют заглянуть сюда, — сказала она. — Но, если это случится, спрячьтесь в шкаф… Больше я ничего не могу придумать, — добавила она.

— Сударыня, — сказал один из коммунаров, — пряча нас, вы рискуете слишком многим. Версальцы не знают пощады…

Госпожа Синьяк не ответила ему. Она поспешила к парадной двери, сотрясаемой ударами прикладов. За дверью стоял разъяренный офицер с отрядом солдат. Бряцая оружием, они ввалились в прихожую.

— Почему долго не открывали? — заорал офицер.

Он тяжело дышал, разгоряченный погоней. Госпожа Синьяк с содроганием увидела кровь на его обнаженной шпаге, и ей показалось, что от этого молодчика с франтовскими усиками и пустыми глазами пахнет, как от мясника. От страха и отвращения у нее потемнело в глазах. Стараясь преодолеть дурноту, она с надменным видом оглядела офицера с головы до ног и проговорила, как могла, спокойно:

— Беззащитная женщина, лейтенант, должна набраться мужества, прежде чем открыть дверь в такую ночь.

— Вы хозяйка этого дома? — сбавляя тон, спросил офицер. — Вы одна?

— Одна, не считая слуг. Мой муж в отъезде.

— Я ищу двух бандитов. Их только что видели на вашем дворе!

— Один и сейчас там. Он лежит, сраженный меткой пулей вашего стрелка. Другого я не видела.

— Я… я видела! — пролепетала из-за ее спины Жанна. — Он перелез через ограду на соседний двор…

— Сержант! Немедленно оцепить соседний двор! Дом я осмотрю сам!

— О, лейтенант! Вы считаете меня способной скрыть у себя бандитов?

Часть солдат ушла с сержантом. Офицер быстро обошел комнаты. Заглянул он и в спальню.

— Эти проклятые скоты-коммунары проваливаются, как сквозь землю! — пробормотал он, вытирая грязным платком вспотевший лоб. — Ну да теперь по улице и мышь не пробежит незамеченной! Прошу прощенья, мадам!.. Возможно, мы вернемся!

Жанна заперла за ним дверь.

Госпожа Синьяк прошла в гостиную, осторожно раздвинула портьеру.

Выстрелы звучали где-то в стороне, за домом. Улица была пуста. Возле недостроенной баррикады лежали неподвижные тела. У подъезда особняка стоял солдат с винтовкой.

Она прошла в спальню, открыла большой платяной шкаф. Из-за развешенных в нем платьев, из-за всех этих изящных, пахнущих духами изделий из струящегося шелка, тонкого, как паутинка, муслина, тяжелого бархата выглянули две взлохмаченных головы.

— Они ушли, но улица оцеплена, — сказала госпожа Синьяк. — Вы не сможете сейчас уйти. Оставайтесь пока здесь — окна спальни выходят в сад… Садитесь. Вы голодны? Жанна, принеси поесть, дай вина. Только, бога ради, тише! Необходимо соблюдать полную тишину: возле дома стоит солдат…

2

Так началось необычайное приключение, нарушившее мирное и однообразное течение жизни госпожи Синьяк.

В уютных комнатах особняка, где все — каждая мелочь, каждая драгоценная безделушка — говорило о склонности его почтенных хозяев к спокойной, благопристойной жизни, водворились страшные коммунары — «враги религии, нравственности и порядка», как со злобой и ненавистью называли их сторонники Тьера.

Один из коммунаров, двадцатилетний Лусто, был столяром. Другой, Габуш, — четырьмя-пятью годами старше, — переплетчиком. Оба оказались скромными, добродушными парнями.

Улица была оцеплена версальцами. Опьяненные кровью, победители обшаривали каждый дом, каждый подвал и чердак, беспощадно расправляясь не только с коммунарами, но и со всеми, подозреваемыми в сочувствии к ним. Это были дни, вошедшие в героическую историю Парижской коммуны под названием «кровавой недели».

Версальские газеты, захлебываясь от бешенства, писали в эти дни, что на коммунаров надо устроить охоту, как на диких зверей. «Ни один из злодеев, в руках которых в течение двух месяцев находился Париж, не будет рассматриваться, как политический преступник: с ними поступят как с разбойниками, каковыми они и являются, как с самыми ужасными чудовищами…»