Голос крови

– Просто… Слушай, я как-то читал об одной теории некоего Брода, кембриджского профессора. Он утверждал, что наш мозг на самом деле играет роль… ну, как бы это лучше сказать… редуцирующего клапана.

– И что же он редуцирует? – с притворным интересом спросил Максим.

– Заложенные в нас знания. В общем, Брод считал, что в человеке изначально таится Весь Разум. Это как у чавин, помнишь? Они ведь тоже говорили, что каждый из нас обладает божественным всеведением.

– И его можно высвободить, лишив человека жизни и заставив его кровь, пока она не остыла, говорить.

– Ну да. Так вот Брод утверждал, что на самом деле мы уже знаем ответы на главные вопросы жизни, вселенной и всего такого, понимаешь, о чём я? И если Весь Разум – это что-то вроде раскалённого шара…

– Раскалённого шара? – кажется, Максим не воспринимал Диму всерьёз.

– …то наш мозг – это титановый колпак, не позволяющий свету Всего Разума вырваться наружу. Точнее, колпак с крохотными прорезями, в которые едва просачиваются тоненькие ручейки Великого знания. И это вынужденная мера. Снять колпак – всё равно что…

– Поднять таинственный покров карающей богини?

– Именно! Взгляд Изиды нас испепелит. Мы тут же умрём. Не потому, что не выносим мы богини чудной вида, нет. Тут дело в другом. Просто само биологическое выживание для нас станет невозможным. Ты банально не сможешь позаботиться о своём теле. Не сумеешь даже пожарить яичницу на завтрак. Для тебя не останется ни плиты, ни сковородки, ни яиц. Они – только отблеск, только тени от незримого очами. Перед тобой распахнётся бескрайний мир, сотканный из энергии, которая перетекает в материю, чтобы потом вновь стать энергией; тебе откроется первопричина всего сущего. Ты почувствуешь пульсацию мироздания и потеряешь себя как отдельного человека.

Дима, возбуждённый собственными рассуждениями, поднялся с тюфяка и быстро прошёлся от стола к двери, затем вернулся назад. Казалось, так и будет расхаживать тут, однако быстро запыхался и в итоге сел на стул.

Выделенная им хижина, три на два метра, больше напоминала лавку старьёвщика. Пол был выстелен кусками старого линолеума, над серыми брусьями тонких стропил крепились наложенные одно на другое полотна синего полиэтилена, а стены, сплетённые из тростника и закреплённые точно такими же брусьями, укрывало разноцветное тряпьё, в котором угадывались и распоротые рубашки, и платки, и какие-то безразмерные обрезы грубой ткани. Кровать, на которой лежала Аня, была так же в несколько слоёв покрыта тряпками, от которых пахло чем-то прогорклым. Под кроватью лежали тюки с шерстяными пледами и свитерами. Два тюфяка, выделенные Диме с Максом, были обшиты пришедшей в негодность одеждой. Другая одежда, ещё годная для носки, свисала со стропил, из-за чего передвигаться тут приходилось чуть согнувшись. Из мебели в хижине стояли лишь сколоченный из необструганных досок стол, белый пластиковый стул и кровать.

Бедность жилища, несмотря на цену за проживание в нём, сопоставимую с ценами в лучших отелях Пуно, была предсказуемой, и никто не жаловался. Более того, Максим добровольно заплатил сверх оговорённой суммы – попросил хозяев никому не рассказывать о трёх чудаковатых постояльцах и об устроенном цирке с затоплением лодки.

Им предстояло провести тут одну ночь. Хозяева заботились о них, чем смягчали прочие неудобства. Индейцы забрали у Максима его мокрую одежду и кроссовки; те быстро высохли на солнце и ветру. Затем принесли обед в глиняных мисках. Обедать, правда, пришлось крохотными и довольно костлявыми рыбками карач, такими же крохотными варёными яйцами и белым очищенным тростником – на вкус его мякоть напоминала влажную кокосовую стружку. Воду хозяева принесли бутилированную, но Максим попросил Аню с Димой до вечера пить как можно меньше, потом что в туалет пришлось бы плыть на соседний остров, где располагалась общая для нескольких семей урос туалетная будка, а выходить из хижины Максим запретил до тех пор, пока снаружи не стемнеет.