Голос Лема

— Да, верным слугой Франции. Ты когда-нибудь поймешь, я в этом уверен, наследниками какого огромного богатства мы являемся. Как усиленно должны его оберегать, насколько оно зависит от наших стараний и как прочно мы с ним соединены, сколь неразрывно это единство. Дар от Бога, наследство, скрепленное кровавым трудом наших владык. Бессмертное творение первого нашего короля, который в Божьем вдохновении сотворил Францию. Думал ли ты когда-нибудь, чем мы стали бы без нее? Ничем! Пылью на ветру, себя не осознающей. Детьми, заблудившимися в лесу. Быть может, ты чувствуешь порой, что Франция тебя ограничивает, заставляет идти иными тропами, чем хотелось бы. Это правда. Она — необходимость, которая ограничивает свободу. Она — спасительное ограничение, потому что лишь в его границах мы можем понять себя, наши извечные желания и избежать безумия. Она — наша мать, и принимая ее требования, мы получаем единственную свободу и единственную уверенность, которые до сих пор доступны человеку.

Они оба повернулись к окну. По внешней стороне стекла взбиралась большая ящерица яркой расцветки. Словно из-под земли вырос садовник в белой шляпе с широкими полями. Неожиданно, быстрым движением он схватил рептилию, скрутил ей шею и бросил в плетеную корзину, после чего исчез.

* * *

Снаружи как всегда царила немилосердная жара. В эту пору, за полчаса до заката, в сад вокруг дворца выходили гордые, словно павлины, кавалеры, а в закрытых носилках появлялись наряженные дамы, направляясь в условленные места: укрытые среди зарослей храмы, беседки над берегами прудов, искусственные пещеры. Везде кружили садовники, в своих больших кожаных фартуках, белых шляпах, с руками в длинных перчатках, держа щипчики, ножницы, склоненные над газонами и клумбами, разравнивая грабельками размытые последними дождями гравиевые дорожки. Из питомника на задах дворца неустанно подходили новые, привозя на тележках, запряженных ослами, вазоны с цветами, большие кадки с искусно подрезанными деревцами и кустами, целые охапки саженцев, ведра с водой, инструменты. Неутомимые, похожие друг на друга, они работали день и ночь, без следа усталости, равнодушные, не обращая внимания на проходящих мимо, словно пристыженных, людей. Занятые непрекращающимся сизифовым трудом, с неуничтожимым терпением убирали они мертвеющие ткани умирающего сада и заменяли их свежими привоями, вынутыми из больших холодных залов за дворцом.

Паскаль добрался до высокой стены, окружающей все огромное пространство. До сей поры ему ни разу не удавалось пройти вдоль стены и вернуться в исходную точку. Ограждение было слишком длинным, чтобы кому-то удалось сделать это за один день. Неровная стена из старых, крошащихся кирпичей поднималась высоко над мальчишкой. Он задрал голову, всматриваясь в ее истрепанную корону и прислушиваясь. Из-за преграды до него долетали беспокоящие, неестественно громкие потрескивания.

Он поправил шляпу и, хватаясь за выступы и лозы, покрывающие здесь стены, начал карабкаться. Когда был в шести футах над землею, чья-то сильная рука ухватила его за пояс, оторвала от стены и в полете подхватила под мышки, уверенно поставив на землю.

— C’est interdit, Monsieur, — равнодушно проговорил мушкетер и замер по стойке «смирно».

В быстро подступающих сумерках Паскаль двинулся ко дворцу.

Опекунша ласково пожурила его за опоздание. Он съел ужин, а потом стоял подле нее на коленях, пока та произносила молитву. Поцеловала его в лоб на ночь и оставила лежащим в постели. Однако он не заснул. Выждал несколько минут, потом встал и от огня в камине зажег лампу. Место, уже несколько дней привлекавшее его внимание, находилось на высоте пяти футов, на стене против окна. Он пододвинул стол, держа лампу, взобрался на него и склонился к продырявленному пластырю, прилегающему к стене. Легкое дуновение воздуха заставило пламя танцевать. Паскаль задержал дыхание, прислушиваясь, а затем прошептал: «Откройся». Пластырь свернулся в толстый рулон, открыв темное отверстие. Неся перед собой зажженный огонь, мальчик пополз туннелем.

И сразу почувствовал то же, что и в первый раз, — вдохновение и странную радость, движение разума, выстраивающего пространную карту, по мере того, как он продвигался вперед. Карта содержала множество незнакомых мест, но Паскаль без труда размещал на ней все те, которые когда-либо проведывал. Он пробрался мимо королевской кухни, где шла судорожная работа; заглянул туда сквозь один из пластырей — над чугунными плитами раскаленных печей склонялись повара, покрикивая, беря приправы, помешивая в котлах, умело проворачивая сковородки, рубя овощи и нарезая фрукты. До ноздрей Паскаля доносились сотни запахов. Он лег, принюхиваясь и прислушиваясь. Чувствовал себя так хорошо, что даже задремал. Когда очнулся, лампа уже не горела. Но темнота не мешала ему, да она и не была абсолютной: из очередных вентиляционных отверстий просачивалась капелька света, которой ему вполне хватало.