Голос пойманной птицы

Таких правил и в Тегеране придерживались немногие, здесь же они и вовсе слыли скандальными. Дом Шапуров стоял в старейшем районе Ахваза. Тут свято чтили традиции и пять раз в день звучал призыв к молитве. Меня успокаивало красивое пение муэдзина, но Бога в этих обрядах и ритуалах я не находила. Моя душа раскрывалась в саду, на природе: там я чувствовала присутствие божественного. Притворяться я не желала, и, когда свекровь удалялась к себе для намаза, я не следовала за ней.

– Разве мать не учила тебя готовить? – спросила ханум Шапур, когда я впервые сделала рис.

– Нет, – ответила я. И не покривила душой. Я выросла с прислугой и полагала, что однажды у меня будет своя. Бесспорно, я часами просиживала на кухне возле Санам, но так увлеченно слушала ее рассказы и песни, что почти не обращала внимания, чем она занята. Какой специей она посыпала рисовый пудинг? Корицей или кардамоном? Чем снабжала рис для гарнира – шпинатом или укропом? Обо всем этом я понятия не имела.

– Что ж, – сказала ханум Шапур, – значит, пора учиться. – Приготовленный мною рис она выбросила курам. – Перед приготовлением рис нужно вымачивать в соленой воде минимум шесть часов, – наставляла она, выбирая мелкие камешки из зерен. – Только тогда рис станет длинным. Его нужно довести до кипения, слить воду, промыть холодной водой и снова поставить варить. Готовый рис должен зернышко к зернышку падать с ложки, каждая рисинка должна пропитаться ароматом шафрана и маслом, а корочка должна быть хрустящей, золотистой и толстой.

Я надеялась, что у нас с Парвизом наладятся отношения, если я научусь готовить и сумею угодить его матери. Я прикусила язык. Промывала и вымачивала рис. Выбирала камешки из крупы. Кипятила, сливала воду, добавляла в кастрюлю шафран и растительное масло. Но все без толку. Рисины всегда оказывались коротковаты, корочка получалась слишком тонкая, не пропекалась или подгорала. И, что самое худшее, после каждой попытки я оставляла в раковине горы обугленных кастрюль. Свекровь скептически наблюдала за процессом, скрестив руки на груди, неодобрительно сжав губы в нитку, и упрекала меня: «Форуг, ты безнадежна!»

Однажды вечером мне удалось приготовить идеальный рис, но этот триумф оказался болезненнее неудачи. Обычно вечернюю трапезу подавала ханум Шапур, но в этот раз я сама положила щедрые порции риса с поджаристой корочкой аге Шапуру, Парвизу, свекрови и себе. Я села за стол, поднесла ложку ко рту, попробовала маслянистые, нежные рисины. Наверное, я ждала удивления и даже похвалы своим трудам, но, подняв глаза, обнаружила, что свекровь не притронулась к еде. Я гадала, какой изъян она выискала в рисе, и вдруг поняла: утром я не совершила омовение и не помолилась, прежде чем подавать еду. Неважно, удался рис или нет – и удавался ли он в дальнейшем. Все, к чему я прикасалась, считалось наджасой[29].

Моя мать часто повторяла это слово, когда я была маленькая. Оно значило «нечистый» – и еще «нечестивый». Никогда не забуду, как впервые его услышала. Мне было шесть лет, в наш переулок в поисках пропитания забрела хромая шелудивая дворняга. Мать пнула ее с такой силой, что собака поковыляла прочь. «Наджаса!» – крикнула мать. У меня навернулись слезы. Я умоляла позволить мне покормить собаку, но мать запретила к ней прикасаться: так мне довелось узнать, что и мое прикосновение может стать наджасой, а я сама – нечистой.

Воспоминание о том дне постепенно выцвело, а потом и вовсе стерлось из памяти, но я понимала, что свекровь не возьмет пищу из моих рук, потому что это наджаса. Я негодовала, но сильнее всего меня злило, что и Парвиз отказывался есть приготовленную мною еду – и не столько из набожности, сколько из незыблемого сыновнего почтения. Не считая тех редких случаев, когда свекрови не было и мы ужинали одни, Парвиз ел только то, что готовила его мать. Я все равно продолжала готовить, движимая слепой логикой гордости, но ел мои блюда лишь добродушный старый ага Шапур да я сама, хотя частенько мне кусок в горло не лез от досады.

* * *

Другого выхода не оставалось.

– Когда мы наконец переедем в свой дом? – спросила я Парвиза однажды утром на второй месяц нашего брака.

Мы были в своей комнате, самой тесной и пустой во всем доме. Деревянная тахта, столик, два стула, ковер, медный умывальник да кожаный чемодан, с которым я приехала из Тегерана, – вот и вся обстановка. Когда я впервые увидела ее, у меня сжалось сердце. Теперь это мой дом, подумала я, эта душная комнатенка; чем дальше, тем больше я чувствовала себя в западне.

– Здесь так не принято, Форуг. И ты это знаешь.

– Я так не могу! Я хочу жить отдельно.

– Ладно, – медленно произнес он, – но сперва мне придется поднакопить денег.

– И скоро мы их накопим?

– За год. – Он потер подбородок. – Может, за два.

– Два года! Но ведь нам всего-то и нужна маленькая квартирка! Хватит и двух комнат, даже одной, лишь бы своя. Я тоже буду работать. И помогу нам скопить денег на дом.

Он поднял бровь.

– И что же ты можешь делать?

Я прикусила губу и ответила чуть погодя: