Голос пойманной птицы

Должно быть, во взгляде моем отразилось изумление, отчего санитарка с еще большим удовольствием стала называть меня так.

– Слыхала я про тебя, – продолжала она. Халат трещал на ее могутных плечах, шея морщинилась складками жира. Санитарка приблизилась, и меня обдало кислым запахом немытого тела. – Как по мне, ты еще легко отделалась. Если бы кто из моих дочерей так себя опозорил, лучше бы им было умереть.

Она замялась, и я догадалась, что ей не хочется прикасаться ко мне. В ее глазах я была порочной, нечистой. В конце концов она схватила меня за запястье, сунула мне в руку сероватый обмылок и кесе.

– Ну раз уж ты теперь здесь, хоть помоешься.

Комната снова закружилась у меня перед глазами, на этот раз быстрее.

– Я не могу, – ответила я.

– Я не могу, – передразнила санитарка, вцепилась в мою сорочку и через голову сдернула ее с меня. Я инстинктивно прикрыла руками голую грудь и лобок.

– Что, стыдно стало? – Санитарка шлепнула меня по рукам, чтобы я их опустила. С трудом переводя дух от натуги, она затолкала меня в кабинку и принялась тереть намыленной кесе. Она то отворачивалась, то таращилась на меня, и трудно сказать, что было унизительнее. Из душа лил кипяток, но всякий раз, как только я пыталась выйти из-под воды, санитарка хватала меня за шею и заталкивала обратно.

Днем меня отвели к доктору Резаяну.

Он сидел за большим лакированным столом, в одной руке сжимал телефонную трубку, другой что-то писал. На нем был безупречно чистый темно-серый костюм и галстук того же лавандового оттенка, как мне запомнилось. Меня охватил безотчетный страх, но бежать было некуда. Я заставила себя дышать ровно и с делано невозмутимым видом оглядела комнату, похожую на кабинет джентльмена. Мы были одни. Комната была просторная: я таких и не видывала. Роскошь, с которой она была отделана – от шелковых ковров до набитых книгами шкафов и огромного блестящего стола, – не вязалась с убожеством клиники. В кабинете Резаяна все сияло великолепием.

Я всмотрелась в доктора. Глаза у него были карие, нос прямой, узкий, верхняя губа чуть пухлее нижней. Если бы не его безупречный фарси, я приняла бы его за иностранца.

В углу кабинета громко тикали часы, на дереве за открытым окном пела птица. Я поерзала на стуле. После душа меня переодели в обычное платье с длинным рукавом, волосы зачесали назад и скрепили металлическими заколками, которые впивались мне в голову. Кожа нещадно чесалась, но я сидела смирно, сложив руки на коленях.

– Я не хочу здесь оставаться, – произнесла я, когда доктор наконец поднял на меня глаза. Это мой единственный шанс, сказала я себе, значит, нужно говорить четко и сдержанно. Вести себя спокойно и разумно. – Я хочу домой.

Он впился в меня взглядом, точно в головоломку, которую хотел разгадать, и ответил:

– Вот поправитесь и вернетесь домой.

– Поправлюсь?

– Успокоитесь.

– Я хочу видеть отца, – выпалила я, сообразив, что коль скоро он упрятал меня сюда, то сумеет и вытащить.

Надежда эта мигом испарилась.

– Полковник вверил вас нашим заботам, – пояснил доктор и добавил: – Чтобы уберечь от беды.

Он взял бумагу, принялся делать пометки. Я перевела взгляд на полки с книгами – видимо, медицинскими, в основном на английском, но были и на французском. Стены были увешаны грамотами, все на иностранных языках и с витиеватыми золотыми печатями.

– Мой муж знает, что я здесь?

– Разумеется. Они с вашим отцом договорились отправить вас к нам на лечение.

– Я могу написать ему письмо? – спросила я, глядя, как он чиркает пером по бумаге.

– Не рекомендую. – Доктор положил ручку и посмотрел на меня. – По крайней мере, в теперешнем вашем состоянии.

– В каком еще состоянии?

– Вы взволнованы, Форуг. Вас что-то тревожит. – Он вытянул ноги, подался вперед. – Мне говорили, – доктор Резаян положил руки на стол, переплел пальцы, – что вы часто ходите по городу одна, даже ночью. Без сопровождения.

– Меня поэтому сюда привезли?

– Вы же понимаете, что, если так будет продолжаться, на вас могут напасть, изнасиловать или избить?

– Но я никогда…

– Насколько мне известно, у вас есть сын, – перебил доктор, встал, обошел стол, приблизился ко мне. – Вы мать.

Что меня выдало – паника во взгляде? Или то, как я, запинаясь, спросила, можно ли мне видеть Ками? Что-то подсказало Резаяну, в чем моя слабость, и он не преминул воспользоваться ею.

– Неужели вы правда хотите, чтобы ваш мальчик увидел вас такой?

Я отвернулась.

– Вы же понимаете, Форуг, что в таком состоянии неспособны позаботиться о сыне. Вы это понимаете, верно?

Я не ответила.

– Быть может, – продолжал он, – вас успокоит, если я скажу, что состояние ваше – обычный телесный недуг. Видите ли, все душевные расстройства возникают в теле, в данном случае – в мозгу. И, по сути, ничем не отличаются от соматических болезней. Вообще ничем.