Голос разума. Философия объективизма. Эссе

Айн Рэнд отказывалась делать обобщенные выводы. Всякий раз, когда она уличала такого человека, она старалась учесть свои ошибки. Но ее снова обманывали.

Ее основная ошибка состояла в том, что она принимала себя за стандарт и норму (в каком-то смысле мы все должны так делать, поскольку у нас нет возможности контактировать ни с чьим сознанием, кроме своего). Если она видела внешние признаки философского энтузиазма и активности, то интерпретировала поведение человека как равного себе интеллектуала, который относится к идеям так же, как она. Со временем я понял эту ошибку. Я осознал, насколько выдающимся был ее ум, и попытался объяснить ей причину ее разочарования в людях.

«Вы страдаете от судьбы гения, загнанного в гнилое общество», – говорил я. «Мое отличительное качество, – отвечала она, – не гениальность, а интеллектуальная честность». «Да, это его часть, – соглашался я, – но, в конце концов, я тоже интеллектуально честен, и эта черта не наделила меня способностью написать “Атлант расправил плечи” или открыть объективизм». «Нельзя так смотреть на себя, – говорила она. – Нельзя сказать: “Вот это да! Я – гений столетия”. Мой подход как творца состоял в утверждении не своего таланта, а истинности идей и ясности, если бы люди были достаточно честны, чтобы смотреть в лицо истине». Так, по непонятным причинам, мы зашли в тупик. Она продолжала надеяться встретить равного себе, а я знал, что этого события не случится.

Я бы хотел прокомментировать раздражительность Айн Рэнд. В большинстве случаев, как я объяснял, ее гнев был оправдан. Но иногда нет. Например, Айн Рэнд нередко злилась на меня из-за какого-то философского утверждения, которое, как ей казалось, сближало меня с одним из интеллектуальных движений, с которыми она боролась. Чаще всего она оставалась спокойной, так как понимала причину появления подобных утверждений: мне еще многому предстояло научиться. Но иногда понимания не происходило. Она не до конца осознавала различие между учителем, для которого истина очевидна, и умным учеником. Поскольку ее ум немедленно связывал мое утверждение с основами, которые оно подразумевало, то она сразу, почти автоматически, представляла весь катастрофический смысл мною сказанного и приходила в ужас. Однажды я сказал, что не понял сути вопроса, и тогда она смягчилась и начала объяснять. Ее гнев в эти моменты был ошибочным, но не иррациональным. Он коренился в ее неспособности оценить собственную интеллектуальную уникальность.

Я должен добавить, что никогда не видел, чтобы она таила неприкрытую обиду. Ее гнев никогда не протекал невыраженным и не превращался в коварную, задумчивую ненависть. Ее гнев – мимолетная буря возмущенного протеста, которая заканчивалась и не возвращалась. В этом отношении она была легким человеком, от которого всегда знаешь, чего ожидать.

Злился ли я когда-нибудь на нее за гнев на меня? Конечно. Но моя злость была кратковременной и без последствий. Ее вспыльчивость была бесконечно малой ценой за те ценности, что я получал от нее. Я знал, что в мире много добрых душ, проповедующих всеобъемлющую любовь и всепрощение, но эти души мне наскучили. Я хотел жизни, которую могла предложить только Айн Рэнд.

Так я подхожу к завершению лекции. Каким бы ни был гнев Айн Рэнд, ее раздражение, разочарование, боль утихали лишь до определенного уровня (как она говорила о Говарде Рорке). Под ними находились ее чувство собственного достоинства, ее ценности и ее убежденность в том, что главное – счастье, а не страдание. Иногда спрашивают: «Была ли она счастлива?» Мой ответ складывается из трех образов.

Первое воспоминание – весенний день 1957 г.: мы идем по Мэдисон-авеню в сторону офиса компании Random House, занимавшейся печатью романа «Атлант расправил плечи». Айн Рэнд смотрит на Нью-Йорк, который любила больше всего, и сейчас, после десятилетий отказов и бедности, видит, как лучшие издатели города конкурируют за право издать ее шедевр. Внезапно она поворачивается ко мне и говорит: «Никогда не отказывайся от того, чего хочешь в жизни. Борьба того стоит». Я запомнил навсегда. И до сих пор вижу тихую радость на ее лице.

Второе воспоминание – на вечеринке лет 20 назад: она сидит на диване в окружении других гостей и выглядит застенчивой, скучающей и несчастной. Приехал ее муж, работавший допоздна, и она позвала его любимым прозвищем Cubbyhole и настояла, чтобы он, как обычно, втиснулся на диван возле нее, и они могли держаться за руки. Они улыбнулись друг другу, было видно, как она расслабилась, он погладил ее руку и ласково назвал Fluff.