Голос Тараса

Когда Кулибаба выводил меня в коридор, у выхода столпилось много гимназистов. Кто-то тыкал в меня пальцем. Я шел упираясь. Хотелось заползти далеко под парты, чтобы только меня не разглядывали, как обезьяну. Легче стало лишь в темном коридоре. Откуда ни возьмись, подбежал ко мне Куница и прошептал:

— Не журись, Василь, с каждым бывает!

Кулибаба с ходу сильно ударил Юзика ногой, и тот, отпрыгнув в темноту, заголосил оттуда па весь коридор:

Кули-баба, Кули-дед,
Бабу просят на обед…

Видя, что Кулибаба молчит, Юзик Стародомский помчался вперед и, только мы поравнялись с классом, закричал оттуда:

— Эй ты, волосатый, иди сюда!

Кулибаба не останавливался. Я понял, что Куница хочет спасти меня и нарочно дразнит Кулибабу. Куница думал, что Кулибаба бросится за ним, а я в это время смогу удрать.

— Боишься? Иди, иди сюда, балабошка, я тебе надаю! — кричал Куница, бегая позади нас.

Но Кулибаба оказался хитрее и так меня и не отпустил.

Карцер помещался в подвальном этаже гимназии, около дровяных сараев. Кулибаба втолкнул меня туда и сразу же закрыл на висячий замок окованную жестью дверь.

В карцере было сыро, пахло осенним лесом, опенками, давно покинутыми вороньими гнездами. Хорошо еще, что на дворе светила полная луна. Ясный ее свет проникал в карцер сквозь решетчатое окошечко. Стекла в нем были наполовину разбиты, и я хорошо слышал, что делается в гимназии.

Вверху, в актовом зале, сдвигали парты.

Потом заиграл духовой оркестр. Начались танцы. Звуки краковяков и вальсов долетали ко мне сюда. Я слышал, как шаркали по полу ноги танцующих. Кто-то, возможно черноволосый распорядитель, во все горло кричал там, наверху:

— Адруат, панове! Авансе!

Было очень обидно сидеть здесь, в темном и сыром карцере, а самое главное — не знать за что именно тебя посадили. А тут еще щека здорово болела, я чувствовал даже, как напухает глаз, — проклятый Подуст меня очень крепко ударил; я не знал раньше, что он может так драться.

И мне так стало жалко, что нет у нас Лазарева, с которым нас разлучили пилсудчики! Да разве позволил бы он себе когда-нибудь ударить ученика? Ни за что на свете! Он и в угол никого не ставил, а не то чтоб драться. И я вспомнил вдруг все то, что рассказывал нам Лазарев о Шевченко. Как мучили его клятые паны, как загнал его в далекую ссылку царь. Наверно, много ночей просидел Шевченко вот так же, как я теперь, в сырости и холоде, за железной решеткой. И били, наверно, его не раз… И мне стало приятно, что я пострадал за него. И вдруг показалось, что Шевченко смотрит на меня из темного угла карцера — добрый, усатый Тарас Григорьевич. Мне даже послышался его голос.

«Не журись, Василь, с каждым бывает!..» — сказал он мне, как Юзик.

А музыка в актовом зале все продолжала играть. В перерывах между танцами затеяли «летучую почту»; почтальоны звонко выкрикивали номера.

Разошлись все под утро. Было слышно, как удалялись голоса гимназистов, как затихали их шаги на пустых тротуарах сонного, молчаливого города. А за мной до первого звонка, до начала занятий в гимназии так никто и не пришел!

Сидя на каменном полу карцера, я снова и снова повторял стихотворение Шевченко, за которое мне так попало.

Здесь-то уж никто не мешал мне прочитать стихотворение спокойно, до конца. И в сырой тишине подвала, отчеканивая каждое слово, я читал сам для себя:

Поникли головы казачьи,
Как будто смятая трава.
Украйна плачет, стонет-плачет!
Летит на землю голова
За головой. Палач ликует,
А ксендз безумным языком
Кричит: «Те deum! Аллилуя!»

Вот так, поляк, мой друг и брат мой,

Несытые ксендзы, магнаты
Нас разлучили, развели;
А мы теперь бы рядом шли.
Дай казаку ты руку снова
И сердце чистое подай!
И снова именем Христовым
Возобновим наш тихий рай[2].

Я вспомнил при этом, сколько у меня есть знакомых хлопцев-поляков на Заречье. Как мы хорошо живем с ними! Взять хотя бы Юзика Стародомского — Куницу. Дома он говорит только по-польски, однако это не мешало ему спасать меня. Ведь он-то не обиделся на меня за это стихотворение!

Я вдумывался в каждую строчку, в каждое слово, и когда над городом взошло солнце и в луже возле колодца на гимназическом дворе заплескались откормленные утки директора гимназии, я уже хорошо понимал, за что бил меня Подуст и почему я попал в этот холодный и сырой карцер.

ПЕРВОЕ ОРУЖИЕ Рассказ

Детский визг разносится по улице; хорошо греет солнце, и крепко, словно наново расцветая после дождя, пахнут белые лилии в палисаднике перед нашей квартирой.