Голос тишины. Волчья пора (СИ)

Мэт отдает найденышу должное: в пути он молчит. Он подал голос лишь единожды, дернув за край плаща:

— Капкан.

Не умирают только те, кому везет. Если удача отвернется, Мэт станет пищей. Лучше бы — для своих.

XIV

Сегодня стая особенно тихая: слишком рано они улеглись возле Мэта. К тому же они не спят. Мэт перебирает короткую шерсть Ричи. Сородичам он преданнее остальных, преданнее, чем человеку, он тоскует тише и пронзительнее всех.

Мэт слушает, чем занимается найденыш: тот ходит по лестничной площадке, на которой сегодня они остановились. Осторожно ходит, словно чего-то ждет. Мэта не покидает плохое предчувствие.

Он напрягается, когда найденыш приближается и замирает перед ним. Помявшись немного, тот шмыгает носом, а потом пролезает в тепло тел. Обнимает Мэта. И вдруг заходится всхлипами. Мэт не двигается, но позволяет.

Это память. Плохая спутница… Память знает, как было «до», и «после» с ней становится невыносимым. Она приносит только боль, боль как расплату за разум. Но слезы высыхают. Остается голод и желание выжить.

XV

Ближе к утру Мэт касается найденыша рукой — как части своей стаи, замирает пальцами на его волосах.

Может, она оставила его на замену. Может, она чувствовала, что время пришло… Мэт принимает эту версию легче, чем мысль о том, что она спасла найденыша из… доброты? Волк и человечность? Человечность и волк… Абсурд. Может, тогда она совершила глупость из памяти о нем, Мэте? Он был таким же ребенком, она растила его наравне со своими щенками… Но Мэт не верит. Не верит, что дикий зверь спустя столько времени сохранил людям верность, однажды переступив их порог — в крови и без сил, в поисках помощи.

Нет. Хватит. Довольно. Память — плохая спутница.

Мэт встает первым, распутывая вокруг себя клубки раскаленных собачьих тел, поднимая их следом.

Надо идти.

XVI

Они движутся на восток. Перебежками. От укрытия к укрытию. Мэт уже не знает, куда держит путь. Знала Дора, и они ей верили. Что будет теперь?..

Теперь псы идут медленней, да и Мэт — не может собраться. Все спуталось и смешалось. Вылезли вопросы, которых лучше не задавать. Например, «куда» и «зачем». Порой кажется: навстречу Смерти. Она давно ждет их в гости, она гораздо гостеприимней жизни — и с каждым годом все больше…

XVII

Вечером мародеры опять поймали «туриста». Так Дед называл заблудших: досадный одиночка, который в городе решил искать еду, медикаменты, одежду… Из отчаявшихся. Отчаявшимся не везет. Везет мародерам.

Найденыш взвился: снова суета, снова шум. Он спрашивает так, словно ждет возражений:

— Мы же не можем помочь?..

Они не могут. Там, за поворотом, в конце улицы, пируют только те, кому везет.

Крики не стихают, крики умоляют: «Помогите!» — нервируют и без того нервного найденыша.

— Мы должны что-то сделать, пожалуйста!..

Мэт отворачивается.

— Если ты не пойдешь — я пойду один.

Приступ идиотизма?

И что он сделает? Что он сделает один? Подохнет за компанию?

Но он и правда — идет.

Мэту все равно. На такое он не подписывался. Дора решила, Доры больше нет.

Мэту все равно.

Мэт врет сам себе.

Да дьявол бы побрал их обоих — и Дору, и ее нового щенка!.. Мэт поднимается с места порывом, ловит в пути, разворачивает за плечо. Он повторяет то, чему его учил Дед, когда он был еще потерянным ребенком, повторяет точь-в-точь охрипшим, пропадающим, лающим голосом, таким голосом, который может быть только у того, кто разучился с ним жить:

— Послушай, мальчик, в темноте живет чудовище; чудовище кричит как человек: «Помогите!» — и всякий, кто идет на его зов, погибает.

Найденыш слабнет — тут же. Уверенность в нем гаснет.

— Говоришь?..

Мэт садится обратно.

Найденыш все еще пытается:

— Там не чудовище…

Но знать наверняка он не может, и старая история делает свое. Мэт знает, вспоминает: щенок руками закрывает уши. Мэт закрывал… Найденыш возвращается к стае и прячется под боком. Он снова плачет.

Это пройдет. Страх высушивает слезы, страх помогает выживать. Нет никакого толку от пустого геройства. Это говорил еще Дед. Мэт тоже таким был, пока того не встретил: во что-то верил, что-то защищал, отстаивал. Но Дед быстро вправил ему мозги и наказал: «Никогда не отходи от стаи». Мэт бы и от Деда не отошел, если бы старость того не сморила в опустевшем лесу, когда опали листья — и началась Осень Волчьей поры. Дед нашел их одичавшими и приручил. Он их и прогнал…

Он умирал и знал об этом. Все умирало. Стремительно, отравленное ядом. Все умирает. До сих пор… Без ответов. Без надежды.

Что знают люди? Ничего. Зато Дед знал, как продержаться еще день. Еще один. И это было единственным стоящем знанием. До сих пор лишь оно имеет значение.

Крики стихают — и воцаряется тишина.

Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный скорби. Мэт знает: она плачет по миру. По исчезнувшим и брошенным, по убитым и раненым. По загнанным, разорванным, растерзанным и съеденным.

Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный шипящего предостережения. Тишина боится и тревожится. Мэт ее слушает, потому что, когда подходит опасность, она уносит ноги первой — и появляется звук.

XVIII