Голоса

Но он не останавливался, упорно направляясь к той живой стене, что по-прежнему решительно преграждала путь возбужденной толпе, заслоняя собой солдат. Оррек спросил у горожан и у альдов, могут ли они его пропустить, ибо он хотел бы переговорить с гандом Иораттхом. Те и другие его сразу же пропустили. Он спешился и сбежал вниз по лестнице, ведущей к казармам.

А я стояла посреди толпы, держа Бранти под уздцы, словно заправский грум. Впрочем, этого коня и удерживать-то не требовалось. Он и так стоял как вкопанный, спокойно реагируя на шум, царивший вокруг, и я решила взять с него пример и тоже успокоиться. А вот Звезда часто трясла головой, недовольно фыркала и нервно переступала ногами, когда люди начинали уж слишком сильно напирать, так что мне подражать ей явно не стоило. Впрочем, я была рада, что благодаря лошадям вокруг нас образовалось некое свободное пространство, потому что и на меня эта чудовищная толпа действовала угнетающе. Мысли мои путались, эмоции так и бурлили. Ликование, ужас, возбуждение, восторг — все эти чувства охватывали меня попеременно, налетая, как яростный ветер перед началом грозы, который до земли клонит деревья, срывая с них листья. Я держала Бранти под уздцы и следила за лицом Грай, но лицо ее оставалось неизменно спокойным, даже каким-то неподвижным.

Затем в тех рядах, что были ближе всего к крыльцу Дома Совета, послышался глухой рев, и все повернулись в ту сторону, но я ничего не смогла разглядеть за головами людей. Грай коснулась моего плеча и жестом показала, чтобы я взобралась Бранти на спину. «Но я не умею садиться на лошадь!» — воскликнула я жалобно, но даже голоса своего в этом шуме не расслышала, а Грай уже подставляла руку, чтобы помочь мне вскочить в седло, и какой-то мужчина рядом подсадил меня со словами: «Полезай-ка скорей, девочка!» Вскоре я, ничего не соображая, уже сидела верхом на Бранти, а Грай говорила мне: «Смотри! Смотри!», и я стала смотреть.

На балконе Дома Совета, откуда всегда раньше выступали ораторы, стояла небольшая группа людей; я разглядела какую-то женщину в блеклой полосатой одежде рабыни и Оррека в черной куртке и килте. Они показались мне очень маленькими и какими-то светящимися, точно призраки. Толпа что-то кричала, пела, а некоторые громко выкрикивали: «Тирио! Тирио!» И вдруг какой-то мужчина рядом с нами злобно заорал: «Тирио! Альдская шлюха! Наложница ганда!» К нему сразу же повернулись другие люди: одни столь же громко и злобно предлагали ему заткнуться, другие пытались как-то их утихомирить. До стремян я не доставала и в седле чувствовала себя весьма неуверенно; у меня было такое ощущение, будто я сижу на насесте. Но замечательный Бранти стоял неподвижно, как скала, так что я, по крайней мере, совершенно не страдала от толкотни и давки, царившей внизу. Постепенно шум возле крыльца смолк — это Оррек поднял правую руку, прося слова. Люди закричали: «Пусть говорит поэт!», и над толпой медленно воцарилась тишина. Она растекалась по площади, подобно тому, как струя воды заполняет давно пересохший бассейн фонтана. Когда же Оррек наконец заговорил, даже до нас долетал его чистый и звучный голос, так и звеневший над площадью.

— Сегодня день Леро, — сказал он и умолк, ибо толпа тут же принялась глухо скандировать: «Леро! Леро! Леро!»; у меня даже дыхание перехватило, слезы выступили на глазах, и я тоже принялась кричать вместе со всеми: «Леро, Леро, Леро…» Потом Оррек снова поднял руку, и крики постепенно смолкли; даже на улицах, выходивших на площадь Совета, стало тихо.

— Я не являюсь гражданином Ансула, как не являюсь и уроженцем Асудара, — сказал Оррек, — так позволите ли вы мне снова говорить с вами?

— Да! — проревела толпа. — Говори, говори! Пусть говорит поэт!