Голоса

Лин не выносила взгляда Эмми. Когда та говорила, ее глаза горели дьявольским огнем, казалось, что она давно уже побывала внутри тебя и все знает, лишь прикидываясь, что удивлена твоим ответом, реакцией и прочим. Она вставляла жало в самую болевую точку, выкручивала, давила, тащила клещами наружу то самое, что больше всего хотел скрыть человек, сидящий напротив, развивала самые щепетильные темы, зная, что крючок брошен, главное умело подсечь. Эмми придавала своему голосу все новые и новые интонации, добивалась отточенности движения, ломкости фраз. Она заставляла других слушать себя, пусть даже сказанное ею было ужасной истиной или глупейшей ересью.

– Я проспала, – сказала скрипачка, не отрывая глаз от тарелки с кашей.

– Ты осторожней, – рассеялась Эмми, – вдруг не простит? Или в твоем арсенале есть грешок поценней?

Лин вздрогнула. Ее вечно белые, как мрамор, щеки вспыхнули болезненным румянцем:

– Вам атеистам не понять Бога.

Эмми медленно намазывала масло на хлеб, восхищаясь блеском стального лезвия:

– Зато нам заранее отпущены все грехи. И походка у нас тверже, и плечи расправлены: крестов нет, нести нечего.

– Ты плохо понимаешь, что такое вера.

Эмми отложила бутерброд и, скрестив локти на столе, опустила голову на руки, прожигая взглядом Лин:

– А я, напротив, осознаю, что даже слишком хорошо. Ты очень встревожена. Что-то натворила? Я отпускаю этот грех.

Жало Эмми вошло глубоко. Даже глубже чем она могла себе представить, а потому продолжала давить:

– Не смотри так, как будто мечтаешь всадить этот нож мне в горло. Очередной грех. Помни – даже мысль есмь грех. Ну и чем же хорош твой Бог, ведь даже подумать ни о чем нельзя, – иначе ад.

– Нет, я не думала, – скрипачка смешалась, опрокинула тарелку с кашей на пол. Сидела и нервно крутила угол скатерти. Эмми добивала:

– А за травку он тоже наказывает. Или ты считаешь, если покуривать на чердаке он не заметит? Я думаю он уже решил, как проучить тебя. Берегись.

– Да, я согрешила. Уступила своей плоти. И Он не простит. Молитв не хватит. И нет таких молитв.

– Значит и греха такого нет.

– Есть!

– Искупишь.

– Как?

– Все в твоих руках…

* * *

Тонкая струйка крови уверенно ползла вдоль коридора, огибая неровности пола. Эмми шла по ней, отгоняя липкие мысли.

Дверь в кухню была закрыта. Матовое стекло лишь отражало свет, но этому творению была недоступна прозрачность.

Она слегка толкнула дверь и зажмурилась. Когда она вновь открыла глаза, картина была прежней: на стуле, откинувшись на его спинку, сидела Лин, уронив голову на грудь. Из живота торчал нож с черной рукояткой. На полу валялся листок бумаги, мелко исписанный. На него попало несколько капель крови, и они расплылись почерневшими за несколько часов кляксами.

Эмми подняла с пола лист и начала читать:

«Ты права Эмми, Бога нет. А что есть? Ты сама-то хоть знаешь?»

– Не знаю и знать не хочу. Возлюбленной Шопена ни к лицу улыбка смерти. Значит вот кто следующий. Ты слеп, город, потому и забираешь самых лучших.

На кухню вошел Удо и схватился за косяк.

– Эмми, что это?!

– Ты что не видишь? Это – смерть. А помнишь, ты тогда на сцене вот так вот говорил мне про Беса, – она протянула ему записку Лин. – Читай и чувствуй каждый звук, и не забудь обнять Кэт.

Эмми вошла в гостиную. Кэт пыталась написать маркером на щеке Винта какое-то слово, а он упорно этому сопротивлялся.

– Где мой кофе?

– Он на кухне. Кэт, там не только он. Пойдем, – Эмми повела Кэт на кухню, оставаясь за ее спиной, подталкивая к неизбежности, приближая немое сумасшествие. Кэт открыла дверь.

– Лин…

Кап, кап, кап… Из ржавого крана на дно прогнившей раковины капает вода. В пыльном углу задыхается сверчок. Кап, кап… Обгоревшие спички падают на пол, застывая черной коростой. Под обкусанными ногтями грязь. Умертвляющее тепло одеяла и всюду пепел, пепел, пепел, которым завтра станешь ты. Кап, кап… Эхо. Столь монотонно… Дыхание. Дыхание только одного из двух. Уходящая вдаль полоска черного платья. Твой запах. Кап, кап… Эту осень я проживу без тебя. Застыну в позе зародыша на белых простынях, целуя остывшие пальцы. Ты больше не улыбнешься. Я больше не поднесу огонек зажигалки к твоей потухшей сигарете, осветив смущенные глаза ярким пламенем. Кап, кап… Пятно, лежащее в луже крови. Мертвая кукла с прекрасным лицом, с поникшим ландышем в фарфоровых пальчиках.

– Лин!!!

Кэт трясла ее безжизненное тело, уронив его на пол, падая вслед за ней в лужу крови, наступая на внутренности, убирая темные волосы с ее лба, пытаясь оживить то, что увы, не поддавалось реанимированию. Эмми силой оттащила ее.

– Лин!!!

– Я прошу тебя, не трогай ее.

– Посмотри, что она с собой сделала!

– Кэт…

Эмми крепко держала ее, точно силками. Кэт вырывалась и царапала ей лицо, пытаясь вновь прикоснуться к той, которой больше нет. Эмми дотащила ее до комнаты и бросила на кровать.

– Успокойся. Это ее последние строчки, – Эмми протянула трясущейся Кэт записку. Кэт прочитала и медленно подняла глаза на Эмми:

– Это ты убила ее.

– Я никого не убивала, – она разбила пепельницу об стену.