Голоса

На этой земле было всё. Кто-то полз на коленях к людям с криками: «Не стреляйте, я свой!», – а они всадили семь пуль в одно тело, столкнув то, что осталось, в канаву. Кто-то корчился в судорогах своей последней ломки, кидаясь в грязной подворотне на стены, исцарапанные тонкими руками с сожженными внутри венами. Кто-то заболел СПИДом, переспав со шлюхой. Кто-то изнасиловал дочь. Кто-то просто умер потому что состарился и устал от этого хаоса жизни. Один стал мудрым, другой, напротив, поглупел. Один стирал с земли народы, другой выращивал цветы.

На этой земле было всё. На этой земле были все. Не было только любви и тех, кто способен впустить в себя это чувство, не погружая тонкую иглу в вену, а просто закрывая глаза рядом с человеком, которого ещё возможно просто держать за руку.

Миллиарды капель слёз станут утренним крепким кофе, а сигаретный дым – воздухом. Немое волшебство часов, что делят время на отрезки. Немного скорби и грусти. Остаток сил можно потратить на чуткий сон, совмещённый с неумелыми ласками и вынужденными актами любви.

Наши дети умрут раньше нас, седые, смотрящие себе под ноги, поэтому лучше попрощаться с ними уже сейчас, пока они существуют в сослагательном наклонении.

Если делаешь шаг навстречу кто-то уходит всё дальше от тебя. Ты можешь побежать, вдавливая тело в едва прочерченный вровень с небом ломкий горизонт, ты можешь поползти или полететь. Вот только нужен ли ты там, куда так спешишь, нужен ли ты самому светлому человеку не этой земле?..

Он ещё немного прошуршал листьями и присел на слегка сырую скамейку. Прохожих в парке не было, и это доставляло ему пускай и неожиданное, но всё же удовольствие. «Похоже, я начинаю понимать насколько притягательно одиночество. Хм… Сорокалетний человек. Пустынно. Парк. Возможность проследить за лесом, пристроившись на маленькой скамейке… Лирично, тоскливо… И вот она, – просыпающаяся к самому себе жалость».

Солнце уже не грело, а только метко пускало свои лучи, которые скользили по всему что попадалось на их пути. Небо то темнело, то прояснялось, не давая возможности ни уйти, ни остаться.

Удо заснул, слушая тихий шелест листьев, летевших в своё прощальное путешествие, делающих свои последние вдохи.

* * *

– Вы опять поссорились? – спросила Кэт сразу после того как за Удо захлопнулась дверь.

– Я его не люблю.

– Знаю, но он ждёт другого ответа.

Эмми встала и прошлась по комнате.

– Он может ждать его сколько угодно. Я не хочу связывать себя ложными словами и заведомо невыполнимыми обещаниями.

– Тогда ты на всю жизнь останешься одна.

– Как будто бы я когда-нибудь жила иначе. Пожалуй, этот разговор уже исчерпал себя.

Увидев на ковре какое-то пятно, она начала водить по нему подошвой, поднимая и опуская высокий ворс. Постояв ещё немного в тишине, Эмми заметила, что на оконных рамах уже кое-где облупилась бежевая краска, а угол отклеившихся обоев будто кланялся ей. Захотелось зажмуриться и нарисовать в воображении утопию. Хотелось, хотелось, хотелось… Чего только не захочется заполучить в этой жизни. А Эмми нужно было немного: просто полюбить по-настоящему кого-нибудь. Испугавшись своих собственных, невольно услышанных сознанием подсознательных откровений, она, вылетев пулей из забытья, спросила:

– Какой сегодня день?

– Понедельник.

– Я опять не бегала, – она печально вздохнула, уронив на пол свой вязаный свитер. – Одну пару я уже пропустила, но на две оставшиеся успею, – поэтому пока. А хотя постой, – обернулась она, – кое-какие умозаключения, – и Эмми, вскинув указательный палец вверх точно собираясь изложить теорию квантового пучка, сказала:

– Нам нужен басист. Он нам просто необходим. «Лестница» – это всё-таки группа, а не собрание вольных каменщиков. Если хотим увидеть хоть сколь-нибудь светлое будущее, следует расширить состав. У меня всё.

Кэт почесала затылок:

– Ну хорошо. Иди в институт. А пойду искать бас, если тебе этого так хочется. И вот ещё что, – она подошла чуть ближе к Эмми, чего та очень не любила, сразу выпадая из разговора и впадая в тревогу по поводу того, что кто-то посторонний вторгся в жирно очерченный белой меловой линией круг её сокровенного бытия, в которое она пускала очень немногих, а если честно, то никого кроме себя самой, – не стоит первой мириться с Удо.

– Я знаю. Он придёт сам, – Эмми отошла на пару шагов в сторону, делая вид, что её внимание привлёк проезжавший на велосипеде почтальон, который в их дом никогда не заглядывал из-за отсутствия писем к кому-либо из жильцов.

Нужно было поспешно, но прочно залатать дыру от внезапного вторжения в огороженные, но, видимо, не слишком хорошо защищённые пределы. Эмми не любила промахов и старалась их пресекать как у самой себя, так и у своего «близкого» окружения. Слишком приближаться к человеку во время разговора было для неё верхом наглости и бестактности. И если кто-то приближался к ней ближе, чем того позволял её этикет, она скрещивала руки на груди и замолкала, отстраняясь от собеседника односложными ответами.