Голоса деймонов

Временами он набредал на какое-нибудь особенно красивое дерево — дуб или березу. Тогда он садился перед деревом на землю и принимался пожирать его глазами, точь-в-точь как тогда, когда ходил к Слепому пруду полюбоваться на воду и плавающие листья. В березах было что-то необыкновенно притягательное — эта белая кора, цветом и на ощупь как телячья кожа… А иногда гладкий ствол, такой мягкий под пальцами, вспыхивал золотыми бликами ‹…› Или же его вниманием завладевал очередной дуб, голый, изможденный, открытый всем ветрам ‹…› Робин слушал, как зимний ветер тихонько шипит в хитросплетениях ветвей и как ветви поют под его порывами, точно электрические провода. ‹…› А если приложить ухо к гостеприимному серому стволу, то песня эта становилась во много раз громче: все дерево начинало пульсировать, словно под грубой корой его билось настоящее сердце.

«Все у Платона, все у Платона»? Полная чушь!

В крайнем своем проявлении этот восторг перед физическим миром может доходить до экстатического отождествления с самой природой. Вот стихотворение Эмили Бронте:

Ветра неистовство, вереск в смятенье,
Лунная, звездная полночь горит;
Тьмы и рассеянных светов сближенье,
Взлеты Земли и небес нисхожденье;
Дух покидает свое заточенье —
Путы срывает, оковы крушит[101].

Должно быть, это состояние ума было хорошо знакомо Ван Гогу, который написал кипарисы, подобные зеленым языкам пламени, на фоне неба, пылающего вихрями звезд. Задача не только в том, чтобы выявить истоки этого состояния с точки зрения психологии, или описать его в формальных искусствоведческих терминах, или проанализировать его социальные последствия в терминах политологии. Задача в том, чтобы разделить его с другими. А для этого прежде всего необходимо признать, что сила этого чувства, это ощущение взаимосвязанности всего сущего — не иллюзия. Это правда. Мир действительно таков; Небесная республика действительно такова. Эмили Бронте ничего не выдумывала: она писала о том, что видела. И этот вереск, волнующийся на ветру, и эти кипарисы и звездная ночь — все они сродни тому, о чем говорит поэт и визионер Томас Траэрн:

Ты не насладишься этим миром сполна, доколе море не потечет по твоим венам, доколе ты не облечешься небесами, и не увенчаешь звездами главу свою, и не ощутишь, что весь этот мир — по праву твой, и только твой.

И не забывайте, что речь идет об этом море, об этом вереске, об этих кипарисах — одним словом, об этом мире; не о каком-то далеком и нездешнем Царстве, а о нашей Республике.

До сих пор я говорил о тех проявлениях Небесной республики, какие приходили мне на ум, не пытаясь расположить их в каком-либо определенном порядке. Но все это лишь проблески, лишь окошки, открывающиеся наугад — то там, то сям. А нам необходимо нечто более связное и последовательное. Нам нужна история; нам нужен миф. («Вы полагаете, будто мы можем обойтись без мифа, но мы так жить не можем».) Детали на этом этапе неважны; сейчас меня интересует только функция мифа — только ответ на вопрос, какую задачу должна решать история, лежащая в основе наших представлений о Небесной республике.

Во-первых, эта история должна делать то же самое, что делают нарративы традиционных религий, — она должна объяснять. Она должна рассказывать о том, как возник этот мир, что мы здесь делаем и почему все устроено именно так. Она должна удовлетворять голод нашего «Почему?» Почему существует мир? Почему мы здесь?

Разумеется, это «Почему?» подразумевает два разных вопроса — о причинах и о целях. Первый звучит так: «Что привело нас сюда?» А второй: «В чем наше предназначение?» Один, можно сказать, обращен в прошлое, а второй — в будущее.