Голоса летнего дня

Он вспомнил, как ненавидел семейные праздники, когда Израиль, пропустив каких-то два стаканчика, становился чрезмерно весел, неуклюже кружился в вальсе с какими-то девчонками и толстыми кузинами. Венцом всего этого представления была русская пляска под названием «Казачок». Это был довольно трудный и эффектный номер, во время которого танцор, скрестив руки на груди и присев на корточки, выбрасывал ноги в разные стороны в бешено-быстром ритме, а столпившиеся вокруг зрители глазели, орали и дружно хлопали в ладоши. Лицо у отца становилось красным, и плясал он, как казалось Бенджамину, страшно долго, улыбаясь и потея, целиком отдавшись на несколько минут здесь, в Америке, всему тому молодому и русскому, что жило в его душе. Тому, что так и не поддалось унылым ограничениям, принятым, но не до конца понятым в тяжелом на ногу англосаксонском обществе.

Однажды, когда отец плясал, а вокруг стояли, кричали и хлопали человек тридцать гостей, Бенджамин демонстративно вышел из комнаты. От внимания Софи Федровой не укрылось неодобрительное выражение, промелькнувшее на лице сына. И она вышла следом за ним. Бенджамину было всего одиннадцать.

— Что с тобой? — спросила мать.

— Отец, — мрачно ответил Бенджамин. — Чего это он ведет себя так по-еврейски? Как полный дурак, а все эти люди над ним смеются…

Миссис Федрова больно ухватила его за запястье.

— Слушай и запоминай, — сказала она. — Твой отец вовсе не ведет себя, как дурак. И никто над ним не смеется. Эти люди смеются от радости и удовольствия, потому что видят, как весел твой отец. Как прекрасно танцует. И этот танец напоминает всем им о том хорошем, что было когда-то. И чтоб не смел говорить так! И чтоб не смел, когда вырастешь, становиться англичанином!

Вспоминая об этом в полутемном баре, Федров улыбнулся. «Интересно, — подумал он, — поступит ли точно так, как его мать, Пегги с Майклом? И если да, то будет ли от этого толк? Англичанин… Неужели всем им обязательно становиться настоящими англичанами?»

Он допил пиво, расплатился и пошел к машине. Бросил шиповки с перчаткой на заднее сиденье и поехал к дому, вдыхая слабый и такой знакомый летний запах кожи и пота.

Пегги все еще не было. Крытый серой дранкой домик весь так и содрогался от тяжелых ударов валов о берег. В гостиной были свалены кипы журналов. Январский номер «Эсквайра» за 1959 год. Семь номеров «Нью-Йоркера» за 1958 и 1960 годы, а также один летний номер за 1962 год. Три журнала «Нэшнл джиогрэфик» с оторванными обложками. Выходящий раз в три месяца журнал «Форен эфеас», где, как смутно помнил Федров, была напечатана статья о симпозиуме, посвященном Карибскому кризису. Номер «Энкаунтер» за 1961 год. Федров взял его. Хемингуэй только что покончил с собой, а какой-то критик в многостраничной статье высмеивал и пародировал его. Три номера «Плейбоя». Федров по очереди перелистал каждый, разворачивая сложенные пополам страницы в середине. На них красовались глянцевые цветные снимки пухленьких голых девочек в полный рост. Интересно, как они заставляют девушек позировать в таких позах? На что угодно пойдут, лишь бы увидеть своя имя, вернее — задницу, на страницах журнала. И это в двадцатом веке!.. Он еще раз взглянул на девушек. Одна блондинка, две брюнетки. Муляжи, фрукты из воска…

Он собрал все журналы, изданные до 1964 года, и отнес их в гараж. Черт, слишком уж много развелось этих журналов в доме!

Затем вернулся и заглянул в холодильник, посмотреть, что у них сегодня на обед. В холодильнике стоял кувшин с охлажденным чаем. Нашлись также: множество яиц, апельсины, масло, йогурт. Но ни мяса, ни птицы, ни рыбы не было. Если бы Пегги оказалась сейчас здесь, он бы сказал ей, что сегодня ему вовсе не хочется выходить и обедать вне дома. И еще он попросил бы ее позвонить и заказать жареную индейку — прежде чем закроются все магазины.