Голоса на воде

Не выплачешь,
не вымолишь прощенья, а
сожмёшь в ладонях, стиснешь
иссохшие бутоны
до крошева, и стебли,
пустые и кривые,
сломаешь, и в труху же
их листья разотрёшь.
Колючки ранят.
Шелушится, как обветренная кожа,
осыпается чешуйками вода,
больное дерево белеет за окном.
Колючки ранят.
Я простила, уходи.

* * *

Живи, вольна, вольна, вольна, вольна.
Пари, родная времени волна.
И никого, всё глубже, глубже в лес.
Ни одного.

Пускай остатки каменной стены.
Пускай брусчатка с колющимся дёрном.
Все выселены, умерли, убиты.
Ещё немного, и меня найдут.
Мне будет проще умирать забытой,
чем тут.

Я собрала, уберегла.
Я убежала, снова убежала.
Когда-нибудь — спасибо говорю —
я разлюблю, я снова разлюблю.
Мне — мало.

Равноденствие

Кружиться, как голова от мартовского,
несущегося над головами нашими,
воздуха, и, нигде не кончаясь,
ступать по летящим щепкам медовым,
вдыхать их,
белое, лес, голубое, малиновое, лимонное.

Чтобы нас никто не отыскал,
мы с тобой приедем на вокзал,
сначала ты,
потом, торопясь и разбрызгивая грязь, я.
Смеющегося от радости, я тебя
глажу по рукаву, намокшему от капели.

Белый самогон-хугарден выплеснулся, звон,
звяканье и снова звон, в автобусе из города
счастливцы-именинники,
любовники-вареники,
прильну, и всё пройдёт, как шерри-бредни,
видишь, нет.

* * *

Снег на зелёных листьях.
Прямо напротив арки
поздний открыл троллейбус
двери — навстречу окнам
моим, несмотря на стужу,
распахнутым в переулок.
Между норой квартиры
и теплицей троллейбуса
белый луч протянулся
на горсть секунд остановки.
В этом луче-вспышке,
подхваченной фонарями, —
снег обрисовал фигуры
невидимой глазу пары:
мечутся, словно тени
пламени на стенах,
то веретеном взовьются,
то разлетятся — крылья
вырвавшейся птицы.
Пассажиры троллейбуса,
вышедшие в арку,
проходят сквозь их объятья,
возгласы, смех и шёпот.

* * *

Ни террасы, ни прогулки,
ни Италии, ни лета,
лишь приветливая Лета,
Лена, шепчет, buon giorno,
с кем ты лето лютовала,
поманю тебя — забудешь,
тихо за морем живи.

Не спасение твоё,
но дыхание спасенья.

Не маяк в воде кромешной,
но огниво маяка.

* * *

Когда пытаешься за ним
угнаться, веря, что угнался,
твою измученную душу
он опрокинет, как число,

близнец сиамский, аноним,
пропавший ныне на двенадца —
той, половинной, части суши,
где с ним расстаться повезло.

Отказывается не быть,
отказывается быть полым,
сгорая, вспыхивает морок
и плотную бумагу пьёт,

что, не успевшая остыть,
потом напоминает холм
земли, рассыпчатой, как порох,
и вместе с тем сырой, как лёд.

* * *