Голоса на воде

Сообщества, в которых я состою, —
смутившиеся сообщества.
Что это?
Объяснял мне Андрей Хлобыстин
в день моего двадцатишестилетия.
Мы едем в автобусе из Петергофа,
в метро до центра:
— Её лицо холодное и злое,
ногти синеватые, как у негров.
Я пытаюсь расслышать, покуда несётся поезд.
Какое-то время молчит.
— Однажды я ехал в метро, покурив грибов,
тьфу ты, понюхав, — короче, понятно — эта
кем-то приведённая и рассаженная
толпа метроидиотов
увиделась мне как картина Босха:
мальчик с плеером щёлкал зубами,
раскачиваясь и лая,
бабка с кошёлкой — оборотень в очках —
обросла чешуёй и шерстью.
Окостенев, еле выбрался на Гостинку.
У тебя же такое было?
— Да, — вру Хлобыстину я, напрягая связки, —
было! Кошмар! Я тебя понимаю!
— Видишь,
и она для меня такая, такое чудо —
вище, в непрерывном трипе не угасает
желание так обнять её, чтобы слезла
мерзкая чешуя.

Мы выходим в город,

в котором я состою,
город, который оброс Венецией,
колыхаются
водоросли, отовсюду воняет тиной,
я, раздвигая, бегу, понимая: рано,
ты ещё не отважился, я свободна,
прошлое надвигается.
Вот и дом,
он, конечно, чужой, но дом,
я включаю свет —
потемнело —
звонок —
голос ленивый, ясный:
— Здравствуйте, Лена дома?

Другая ночь,

я стою на Литейном мосту,
вглядываюсь в поднимающуюся воду.
— Пойдём, — окликает меня мой случайный
спутник, —
собака уже замёрзла.
Как собаку зовут? Не помню,
чувствую, как заползает под кожу сентябрьский
ветер,
ты в это время ёжишься в самолёте.
— Пойдём.
Мне оттуда запомнилось — ванна, свечи,
день, я никак не могла его разбудить, собака
скулила не переставая, лизалась, я вышла,
притронув дверь,
уставилась в оцепеневшие ветви.
Потом провожал меня, целовал в скулу.
Петроградка всосала в себя мои слёзы, горе.
Успокоилась: Петергоф.

— Вот уже десять лет мы на этой скамейке,

над нами смеются звёзды,
мы говорим про Даньку (героя романа. — Л.),
только Сунцова третья, —
чуть оборачивается та,
о которой рыдал Хлобыстин.
Покуриваю, молчу.
Ксюша ставит чайник,
Звонит телефон, она тянется через меня: — Алло?
В каком это изоляторе? Следственном? Почему?
Замолкает. Меня неожиданно крупно колотит
дрожь.

— Передам.

Мне, с улыбкой: — Лена, он не в Америке.
На таможне нашли четыре и три десятых,
он в темнице сырой. Какое
сегодня число? Двенадцатое. Вчера.
Год две тысячи первый. Сейчас будет чай.
Уходит.

Если бы тьма опрокинула нас — едва

вышедших из холодящего утра пешком в Москву,
я бы тебе улыбалась, не говоря,
ты бы, о, ты бы, прищуриваясь, молчал,
не было бы ни Венеции, ни рубля.
Дай мне такого утра, и убежать
дай мне, я, захлебнувшись, потом верну —
только бы повторять, только состоять
в летнего моря сообществе юрких рыб,
плача, стирая слёзы твои волной,
гаснет всё то, что было, потом верну.