Голоса над рекой

Часы с боем, с выскакивающей кукушкой и качающейся, вместо гири, белочкой на качелях.

А потом - пинеточки, колготочки, ползуночки, распашонки, шапочки!

Младшему зятю были вручены крошечные двигатели для крошечных машинок, которые он конструировал с детьми на своей СЮТ - станции юных техников. Он расцеловал свояченицу.

Мы с сестрой росли на стихах - на Поэзии вообще и стихах мамы. Мы их очень любили, для нас они всегда были прекрасны, а главное, всегда нужны. Они были нашей жизнью, большой частью ее.

Одно из стихотворений, посвященное мне, называлось "Ах, Ваше Собачество!"

Это было особое стихотворение.

Один раз мы с мамой вышли во двор. Была первая осень, когда ей после двух операций вздохнулось полегче, и мы гуляли.

Был листопад, лавочки были все в листьях, воздух синий и слегка морозный.

Было так замечательно, что я воскликнула, обращаясь к маме: "Ах, Ваше Собачество, как хорошо!" Откуда взялось это "Собачество", да еще "Ваше", да еще и обращенное к маме, - понятия не имею, но так это получилось здорово, так к месту(!), что мы обе были в восторге. Мы сидели на лавочке, на листьях, и хохотали. А потом мама написала это стихотворение.

А вот отец... Он вообще к стихам был равнодушен, но мамины стихи другое дело, но он и к ним тоже был... ну, он не то чтобы любил их или не любил, - он жалел маму. Из-за них, из-за того, что в них, в некоторых, то есть у него здесь свои стихи были...

Мама любила писать частушки и исполнять их с кем-нибудь из друзей, чаще с кем-то из мужчин, который тут же, как и мама, повязывал на голову косыночку (она приготовляла). Было очень смешно и весело.

Например, к 50-летию отца мама спела с одним нашим другом такие куплеты:

Пролетели утки стаей,

Их не видно сквозь туман,

Мы на фронте повстречались,

Я - ефрейтор, он - сержант.

Долго он все куролесил,

На губвахту все сажал,

А потом в любви признался,

Серым волком зарыдал:

"Полюби меня навеки,

Всесторонне я хорош!

Изменять тебя не буду,

Заболеешь - не умрешь!

Отец был доволен, смеялся, хлопал в ладоши, подпевал вместе со всеми:

"елки-палки, лес густой, в профсоюзе не застой!", и так далее. Казалось, ему нравилось все это, и действительно - нравилось, но в общем-то все эти частушки, эти шутки не имели для него особого значения, как, впрочем, и серьезные мамины стихи, да он и не знал их, вернее, не запоминал. Он знал только те, которые она писала, когда ей было совсем плохо, больничные... Только эти.

...Какие высокие окна,

А в КОМНАТЕ как-то темно...

То ли деревья большие

Свет застилают в нее,

То ли грустно очень

Тем, кто в комнате той...

За окошками больницы

Раскричались воробьи...

Стоит больница под синим небом,

За нею весны, поля под снегом...

...у автоматов,

у раздевалки

стоят родные

мне так их жалко!..

И снова больница, и город чужой,

И за окошком ветер...

Он не пронзительный, он... голубой!

ВЕРИТЬ!!

...Как страшно, как холодно,

Как чудно: не мне НА обход,

а ОБХОДА

Жду до рассвета каждую ночь,

В отчаяньи ЖДУ обхода!

... Стоит больница. В больнице люди.

Свои здесь судьбы. Свои здесь судьи...

Стоит больница - надежды лик,

Молочный шар люцеты - солнце...

Свои здесь темы. Свои здесь споры.

Свои здесь "звезды". Свои законы...

Одной из этих "звезд" была она. Чуть ли не самая крупная...

Подари мне осины лист,

Подари мне охапки осины,

Под небом вдруг яростно-синим

И тут же осенне-бессильным

Дрожащей осины твист...

Подари мне осины лист...

(Ему, мужу, посвященное стихотворение, как и следующее...)

Я прощаюсь с тобою, прощаюсь,

Каждой встречей с тобою прощаюсь,

Каждым утром прощаюсь снова,

Каждым утром этой весною.

С сединой я прощаюсь твоею

Головой белой-белой своею,

Но горящей веселой краской,

От страха кричащей, красной...

Эти стихи, отцовские...

И никакого там "ВОЗВРАЩЕНИЯ" (Хотя к жизни ведь!!), никакой "РАДОСТИ" ("Под рукой моей окрепшей от картошки серпантин!"), или - "Я ЛЮБЛЮ, И НЕ НУЖЕН МНЕ ОТДЫХ! Я ЛЮБЛЮ СУМАСШЕДШИЙ СВОЙ БЫТ!", или это вот "СОБАЧЕСТВО", - ведь, казалось бы... а вот нет! - только э т и окна, воробьи за окошками, ветер, раздевалки, только этой осины лист, э т о прощание...

... отцовские...

И еще одно стихотворение было. И он помнил его. Было оно к 70-летию ее отца, чуть ли не совпавшего со второй ее операцией, которую они от отца скрыли, то есть скрыли, что она будет и что сделана, - хватит с него первой, московской, - отец жил в Москве. Всего, что досталось тогда, - еще и до самой операции, целый месяц, когда она лежала и просто ждала очереди, а каждый день умирал кто-нибудь из соседей, больных, и после, когда она сама стала умирающей, и к ней не пропускали - лежала в реанимации.

Один раз сердобольная старушка-санитарка, тетя Ксеня, привела отца под ее окно:

"Гляди". Он глядел, стоя на каком-то строительном мусоре, поднимался на цыпочки, вытягивался - окно было высоким - видел никелированные головки кроватей, нескольких больных с забинтованными головами, но не ее, не дочь. Он плакал, стучал в окно, делал какие-то знаки, но из палаты никакого отклика не было, - он снова пошел к тете Ксене. Та кинулась в палату: