Голоса потерянных друзей

— Мисси Лавиния? — негромко зову я, стараясь подражать голосу Джона, который еще нельзя назвать мужским, но и мальчишеским он перестал быть. Я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть, нет ли кого сбоку у моста. — Есть здесь кто-нибудь?

А вдруг хозяйка застала Лавинию за приготовлениями к отъезду?

Раздается треск сломавшейся ветки, и кобыла, навострив уши, поворачивает голову в сторону рощи. Мы прислушиваемся, но больше никаких необычных звуков нет. Слышно только, как шелестят кроны дубов, щебечут птицы, переговариваются в ветвях белки да дятел долбит клювом дерево в поисках личинок. Искорку по-прежнему донимает слепень, и я, спрыгнув с облучка, прогоняю его и успокаиваю лошадь.

Неожиданно мне навстречу выскакивает мисси Лавиния. Я едва успеваю собраться с духом.

— А, мальчишка! — восклицает она, и меня накрывает волна скверных воспоминаний. Не было в моей жизни дня счастливее того, когда меня забрали из хозяйского дома к Тати и уже больше не нужно было нянчиться с мисси. Хозяйская дочка, стоило ей только немного подрасти, тут же приноровилась щипаться, драться да поколачивать меня всем, что только под руку попадется. Будто она сызмала поняла, что так можно добиться расположения матушки.

Я опускаю голову пониже, чтобы спрятать лицо. Уже через пару мгновений будет понятно, сработает мой план или нет.

Мисси Лавиния совсем не дурочка. Но мы с ней давно не виделись, и это мне на руку.

— Ну и где мой фаэтон? — спрашивает Лавиния визгливым, точно как у матушки, голосом, хотя внешне на мать она совсем не похожа. С нашей последней встречи мисси располнела пуще прежнего. А еще сильно выросла — почти догнала меня. — Я же просила кэб, чтобы управиться с ним самой! Чего ж ты мне коляску пригнал? Ух и не поздоровится тому посыльному… А Перси где? Почему он не взял все в свои руки?

Решаю, что правдивый ответ: «Перси приходится искать работу на стороне, иначе не прокормиться, потому что хозяйка ему не платит» лучше попридержать. И вместо этого говорю:

— Кэб сломался, и его пока не починили. В конюшне никого, вот я и решил запрячь коляску по-быстрому и отвезти вас сам.

Эта новость настолько разжигает злость мисси, что она забирается в коляску самостоятельно, не дожидаясь моей помощи. Но это только к лучшему — не хватало еще, чтобы она меня узнала.

— Поедем не мимо дома, а вдоль дамбы, — требует она, поудобнее устроившись на сиденье. — Матушка еще спит. Не хочу ее тревожить громыханьем под окнами, — мисси старается говорить деловито и серьезно, как ее мама, но даже в свои шестнадцать, в длинном пышном платье, она все равно похожа на девочку, которая играет во взрослую.

— Да, мэм!

Я забираюсь на облучок, подгоняю старую кобылу и объезжаю старый пруд, берега которого уже просели и кое-где обвалились. Большие колеса повозки подскакивают на булыжниках, выбившихся из земли, и на толстых стеблях плюща, расползшегося по земле. Как только мы выбираемся на дорогу, я подхлестываю кобылу, и та переходит на бег. Проворства она не утратила, хотя молодой ее уже не назовешь — седина давно припудрила ее шерсть вокруг глаз и вдоль носа. Прядки гривы взвиваются в воздух, отгоняя мух.

Мы проезжаем мили три вдоль фермерской дамбы, потом срезаем путь у маленькой белой церквушки, куда хозяйка заставляла нас ходить каждое воскресение, когда мы еще были рабами. Нас наряжали в одинаковые белые платья, повязывали нам синие ленточки на пояс, чтобы все соседи нами любовались. Мы сидели на балкончике и слушали проповедь, которую читал белый пастырь. После отмены рабства я там ни разу не была. Теперь у нас устраиваются свои собрания. Нынче темнокожие выбирают специальное место, чтобы проповедовать. Оно постоянно меняется — так куклуксклановцам и рыцарям «Белой Камелии» сложнее его найти, но сами мы всегда знаем, куда и когда идти.

— Останови здесь, — приказывает мисси, и я повинуюсь.

«Мы что, в церковь пойдем?» — проносится в голове, но задать этот вопрос вслух я не могу.

И тут из-за церкви появляется рослая сивая лошадь с женским седлом, на котором восседает Джуно-Джейн. Ее худенькие ноги в высоких черных чулках торчат из-под короткого платья. Только сейчас, при свете, я замечаю, что чулки у нее все штопаные-перештопаные, а туфли заношены почти до дыр. Голубое платье в цветочек чистое на вид, но ткань заметно натянута у швов. Видно, что она сильно выросла с тех пор, как ей его купили.

Лошадь у нее жилистая, высокая, с бугристой холкой — верный признак того, что она давно не покидала конюшни. Но девчонка с этим ее дьявольским — в матушку и все их племя — нравом и удивительными глазами, видно, умеет ладить с животными. Ее волосы длинной волной ниспадают до самого седла и сливаются с черной гривой скакуна, так что кажется, что эти двое — одно существо.