Голоса потерянных друзей

— Ну и чего нам с этим делать, а? — презрительно морщась, спрашивает на четвертом уроке одна из девчонок — блондинка с неопрятным гнездом на голове из сожженных осветлителем волос соломенного цвета. Она — одна из восьми белых в перегруженном классе из тридцати девяти человек. Ее фамилия — Фиш. Среди учеников есть еще один Фиш — то ли ее брат, то ли кузен. Мне уже доводилось слышать пересуды об этой семейке. Их называли не иначе как «болотными крысами». Белых детей в стенах школы делят на три категории: «болотные крысы», «деревенщины» и «торчки». Последняя свидетельствует о том, что тут не обходится без наркотиков, причем обычно это пагубное пристрастие достается от родителей. Я своими ушами слышала, как даже преподаватели упоминают эти группы, когда просматривают списки учеников во время педсовета. Те, кому повезло родиться в богатой семье или выказать бесспорные спортивные таланты, попадают в модную «подготовительную академию», расположенную в районе у озера, где стоят самые дорогие дома в городе. Особенно проблемные дети отправляются в какое-то коррекционное заведение, о котором только робко перешептываются. Всех остальных забирают сюда.　

На уроках «болотные крысы» и «деревенщины» сидят слева, занимая переднюю часть класса. Это своего рода негласный закон. Представители темнокожего сообщества оккупируют правую часть и большинство задних парт. Разномастная группа «нонконформистов» и «не таких, как все» — ребят с индейскими корнями, азиатов, панк-рокеров, пары-тройки ботаников — располагается на бесхозном пространстве по центру.

Подумать только, они сами проводят сегрегацию!　

Интересно, а эти ребята вообще в курсе, что на дворе тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год?　

— Да, нафига нам это? — подает голос еще одна девчушка. Кажется, ее фамилия начинается на «г»… Точно, Гибсон! Она сидит в среднем ряду, не вполне вписываясь ни в одну группу: ни белая, ни черная… Похоже, полукровка. А может, потомок коренного американского населения?　

— Это называется «книга», мисс Гибсон, — замечаю я. Выходит куда язвительнее, чем хотелось бы, — профессионал такого допускать не вправе. Но что поделать, когда к четвертому уроку ты уже дошла до белого каления. — Внутри у нее странички. Их надо открыть и прочесть слова.　

Впрочем, я уже и сама не знаю, как этого добиться. На огромные девятые и десятые классы мне выдали всего один комплект «Скотного двора» из тридцати экземпляров. Книги выглядят довольно старыми — страницы пожелтели от времени, но корешки по-прежнему прямые и жесткие, а значит, книги никто не открывал. Я отыскала их вчера в насквозь пропахшем плесенью шкафчике. Воняет от них ужасно.　

— Давайте узнаем, чему нас может научить эта история. Что она говорит о том времени, когда она была написана, и о нас — тех, кто сидит сегодня в этом классе.　

Гибсон подцепляет красным блестящим ногтем обложку и, пролистав несколько страниц, откидывает назад прядь волос:　

— А зачем нам это?　

Пульс у меня подскакивает. Ну что ж, зато кто-то наконец открыл книгу и завел разговор… со мной, а не с соседом. Может, вся беда в том, что сегодня первый учебный день, и мало-помалу мы раскачаемся. Сказать по правде, школа сама по себе не слишком вдохновляет. Бетонные стены, выкрашенные в серый цвет, провисающие книжные полки (похоже, их не меняли со времен Второй мировой), окна, небрежно замазанные черной краской. Тут впору держать преступников, а не детей.　

— Ну, во-первых, для того чтобы я смогла узнать, что вы думаете. Одно из отличительных свойств литературы заключается в ее субъективности. Каждый из нас читает одну и ту же книгу по-разному, потому что все мы смотрим на мир по-своему, применяем прочитанное к разному житейскому опыту.　

Я замечаю, что ко мне поворачивается еще несколько голов — в основном это те ученики, что сидят по центру: ботаники, изгои и «не такие, как все». Ну что ж, воспользуемся шансом. Революция всегда начинается с искры, упавшей на сухой трут.　

Кто-то на заднем ряду начинает шумно храпеть. А один из учеником с громким звуком выпускает газы. Все начинают хихикать, а ближайшие соседи «отравителя воздуха» вскакивают и с проворством газелей разбегаются, спасаясь от вони. С полдюжины мальчишек затевают потасовку у настенной вешалки, толкая друг друга плечами и локтями. Я велю им занять свои места, но, разумеется, никто меня не слушает. Криком делу не поможешь — на предыдущих уроках я в этом убедилась.　

— Тут нет правильного и неправильного ответа. Литература живет по иным законам, — продолжаю я, стараясь говорить как можно громче — слишком уж в классе шумно.　

— А, ну тогда это ерунда, — замечает кто-то с задних парт. Я вытягиваю шею, надеясь рассмотреть нового комментатора.　

— Но это только при условии, что вы прочли книгу, — добавляю я. — И хорошо ее обдумали!　

— А я вот думаю только про обед! — признается рослый парень, один из тех, что толкаются в углу. Я пытаюсь отыскать его в списке учеников, но с педсовета помню только, что и имя, и фамилия у него начинаются на букву «р».