Голоса потерянных друзей

Он не помогал злодеям в их преступных замыслах, а наоборот — выслеживал главарей той самой банды, о которой мы столько слышали, — марстонцев. Элам Солтер преследовал их в трех штатах, пересек следом за ними всю индейскую территорию. Погонщик, с которым мы говорили во время перевозки грузов, не солгал: об этих проходимцах в народе ходит недобрая слава, и люди очень их боятся.　

«Этот их главарь, Марстон, ни перед чем не остановится, — рассказывала как-то раз своим подругам жена доктора. — Он окружает себя убийцами и ворами! А его приспешники, если он бросится со скалы, прыгнут следом, ни секунды не медля, — так мне рассказывали».　

«Элам Солтер всюду их выследит: хоть в райских кущах, хоть в адском пекле, — заметил один из „буйволов“. — Хоть на индейской территории, где разбивают лагеря кайова и команчи, хоть в Мексике, где федералы готовы разорвать любого служителя закона, хоть к западу отсюда, где рыщут апачи».　

Элам Солтер сбривает волосы, чтобы никто не позарился на его скальп. Говорят, он каждую неделю это делает.　

Вокруг него быстро собирается толпа: белые солдаты и «буйволы» радостно приветствуют помощника маршала, точно давнего друга. Глядя на него в окошко, я вспоминаю ту минуту в переулке, когда он навалился на меня своим телом и сердце мое колотилось о его ребра. «Беги!» — сказал он мне тогда, перед тем как отпустить.　

Если бы не он, меня бы тогда ждала верная смерть. А может, меня заковали бы в цепи и погрузили на борт корабля, плывущего в Британский Гондурас под командованием марстонцев, и я снова стала бы рабыней. Женщины в форте поговаривают, что они крадут людей — белых женщин и девочек, а еще цветных.　

Мне хочется отблагодарить Элама Солтера за наше спасение. Но все в нем одновременно и манит, и пугает меня. Мысли о нем — точно пламя, к которому тянешь руку, а потом отдергиваешь. Даже сквозь оконное стекло я чувствую его силу.　

В дверь стучат. Супруга доктора сообщает, что нам надо поскорее идти в больничную палату. Доктор просил передать, что кончина массы уже близко.　

— Пойдем, — говорю я, быстро заканчивая Джуно-Джейн прическу. — Надо проститься с твоим папой. Прочитать заупокойный псалом над его телом. Ты же его знаешь?　

Джуно-Джейн кивает, встает, расправляет платье.　

— Мэ-э-э… Мэ-э-э… Мэ-э-э… — тянет мисси Лавиния, раскачиваясь в углу. Я ее не ругаю, пока мы одеваемся и готовимся к выходу.　

— Ну все, хватит шуметь, — наконец говорю я. — Твой папа покидает этот мир, и ему сейчас лишние заботы ни к чему. Сколько бы обид ты на него ни таила, все равно он твой папа. Замолчи!　

Мисси прерывает свою песню, и мы идем к постели мистера Госсетта, чинно и тихо. Джуно-Джейн берет его за руку и опускается на колени, хотя пол жесткий. Мисси тихонько сидит на стуле. Доктор занавесил кровать муслиновыми шторками, и теперь на этом странном, бесцветном островке мы остались только вчетвером. Белые камни, выкрашенные белой известью, белые стропила, белое одеяло на синевато-лиловых руках, исхудавших и безвольных. Лицо бледное, как простыня.　

Он натужно дышит.　

Проходит час. Затем второй.　

Мы с Джуно-Джейн читаем двадцать третий псалом. Говорим, что теперь он может уйти.　

Но он цепляется за жизнь.　

И я знаю почему. Все дело в тайне, которую он по-прежнему хранит. Той, из-за которой он тревожит мои сны, но которую не может открыть. Освободиться от нее ему не под силу.　

Мисси начинает ерзать — сразу понятно, что ей надо в уборную.　

— Мы скоро придем, — говорю я, притронувшись к плечу Джуно-Джейн, и вывожу мисси из комнаты. Прежде чем задернуть занавеску, я вижу, как она наклоняется и кладет голову отцу на грудь, а затем принимается тихо напевать какую-то песню на французском.　

Солдат, сидящий на кровати в дальнем углу комнаты, закрывает глаза и прислушивается.　

Я отвожу мисси справить нужду — теперь с этим делом куда больше возни, раз уж приходится носить дамские наряды. День выдался знойный, и вскоре пот катится с меня градом. Когда мы выходим на улицу, я смотрю на больничные окна. Меня омывает горячий от жгучего солнца ветер. Душа моя устала и иссохла, да и тело тоже иссохло, как этот ветер, и наполнилось пылью.　

— Сжальтесь, — шепчу я и усаживаю мисси на грубо сколоченную скамейку у здания с широким крыльцом. Сама я устраиваюсь рядом в тени, откидываю назад голову и закрываю глаза, теребя бабушкины бусы. Ветер играет в дубовой листве, шевелит ветви тополей, растущих в долине. А где-то неподалеку выводят свои песни речные птицы.　

Мисси снова принимается мычать, словно подражая колесам телеги, только на этот раз куда тише:　

— Мэ-э-э… мэ-э-э…　

Ее песня все отдаляется и отдаляется, точно мисси уходит под воду — а может, это я ухожу. «Открой-ка глаза, проверь, все ли с ней в порядке», — проносится в голове.