Голоса потерянных друзей

Джуно-Джейн кивает и шмыгает носом, крестится и опускает взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Слеза сбегает по ее щеке и оставляет маленький полукруг на корсаже платья.　

Во мне вскипает ярость:　

— Рада, что так вышло! Рада, что он сполна за все заплатил! И что вы вернулись целым!　

Его густые усы приподнимаются от улыбки:　

— Я же обещал вам, что так все и будет, мисс Госсетт. Обещания нарушать нельзя.　

— Ханни, — поправляю я его. — Помните, я вас просила звать меня по имени?　

— Еще бы не помнить, — он касается полы шляпы и идет переговорить о чем-то с солдатами.　

Его улыбка преследует меня целый день, до вечера. Я слежу, как Элам то отъезжает от нашей повозки, то возвращается, а потом исчезает за холмами. Временами его силуэт проступает на горизонте. Мне спокойнее от мысли, что он рядом.　

А когда мы устраиваем привал, меня снова охватывает тревога. Животные, привязанные к кольям, беспокойно роют землю, подергивают головами и ушами. Джуно-Джейн берет за недоуздок крупного мерина и гладит его по носу.　

— Они что-то чувствуют, — говорит она.　

Я со страхом думаю об индейцах, пантерах и койотах, а еще о серых мексиканских волках, которые завывают в прериях по ночам. Старый ридикюль мисси я всегда держу при себе — тяжесть пистолета, спрятанного внутри, меня успокаивает, хоть и не сильно.　

Вскоре к нам возвращается Элам Солтер, и вот тогда мне становится намного спокойнее.　

— Держитесь между скалами и повозкой, — велит он нам, а потом, обойдя повозку с другой стороны, тихо о чем-то переговаривается с солдатами. Я вижу, как они двигаются, как указывают куда-то.　

Один из солдат натягивает одеяло между двух кедров, чтобы мы могли справлять нужду, спрятавшись за ним, а другой разводит костер.　

Больше в тот вечер Элам не удостоил меня ни дружеской беседой, ни улыбкой.　

Когда мы готовимся ко сну, он опять исчезает. Уж не знаю, спит ли он вообще. Темнота поглощает Элама, и больше я его не вижу и не слышу.　

— Что же он такое ищет? — спрашивает Джуно-Джейн, когда мы устраиваемся в палатке, положив между собой мисси. Я привязываю ее лодыжку к своей, чтобы она не ушла посреди ночи… или чтобы я сама не начала бродить во сне.

Мисси засыпает сразу же, стоит ей только накрыться одеялом.

— Сама не знаю. — В воздухе мне на мгновение чудится запах дыма. Совсем слабый, так что даже не уверена, был ли он в самом деле. Костерок, на котором мы готовили ужин, затушили уже несколько часов назад. — Но думаю, ночь пройдет мирно. Не забывай: за нами присматривают пятеро мужчин! Уж мы с тобой знавали времена и похуже! — Мне вспоминаются болота и страх не дожить до утра. — Сейчас мы не одни, и это уже хорошо!　

Джуно-Джейн кивает, но в свете фонаря, горящего на улице, я вижу, как у нее на щеках блестят слезы.　

— А я вот оставила папу. Он теперь совсем один.　

— Он ушел в другой мир! В том теле его больше нет, — пытаюсь я ее успокоить. — А теперь ложись-ка спать, — я натягиваю одеяло до самого подбородка, но сон все никак не идет.　

Наконец он просачивается ко мне высохшей летней рекой, ручейком, который змеится между камней, омывает упавшие ветви и древесные корни, а к утру иссыхает до крошечной капли росы, лениво скатившейся по армейской палатке.　

Когда я просыпаюсь, мне вновь чудится запах дыма. Но наш костерок до того слабый, что едва удается приготовить кофе, да и ветер дует в другую сторону.　

«Тебе померещилось, Ханни», — говорю я себе, а потом мы, все втроем, идем за одеяло справлять нужду. Мисси хочет нарвать беленьких, точно снег, цветочков, но я ей запрещаю.　

Уж не знаю, где провел ночь Элам Солтер, но он возвращается. Судя по его виду, поспать ему так и не удалось. Он все высматривает что-то, а что — не говорит.　

Мы подкрепляемся галетами, макая их в чашки, чтобы хоть немного размягчить. Мисси ерзает и выплевывает еду.

— Хочешь голодной остаться? — отчитываю я ее. — Тебе надо есть, чтобы силы были и у тебя самой, и у… — слово «ребенка» застревает в горле, и я натужно сглатываю.　

Джуно-Джейн заглядывает мне в глаза. Скоро беременность мисси станет заметна для всех. Мисси обязательно надо посетить доктора, но если разум так к ней и не вернется, любой врач отправит ее прямиком в душелечебницу.　

Мы снимаемся с места, а Элам опять уносится вперед на своем буланом мерине — поднимается на холм и скрывается за его вершиной. Я слежу за ним в его же бинокль, а небо в это время все больше расцвечивается красками зари — алой, розовато-желтой с золотистой каймой, такой яркой, что, если взглянуть на нее и зажмуриться, она так и останется на изнанке век. Небо теперь похоже на перевернутые угольки, оно огромно и тянется от одного конца света до другого.　

Кажется, что среди этого небесного пожара, среди безжизненной пустоши Элам и его конь чувствуют себя как дома. Наша повозка огибает холм и быстро спускается в лощину. Я снова вижу Элама, но через какое-то время он опять исчезает из виду. И как я ни высматриваю его то с одной стороны повозки, то с другой, ничего не могу разглядеть. Он не появляется до самого полудня.