Голоса потерянных друзей

По окну столовой бегают тени от ветвей. Я захожу в женскую гостиную — комнату, где до войны хозяйка устраивала вечера, на которые приглашала дам из окрестных поместий — они вместе сидели за рукоделием или пили чай. Госпожа угощала их лимонным пирогом и шоколадными конфетами из самой Франции. Но это было давно, когда еще хватало денег. В такие дни мне или сестре поручали стоять сбоку с огромным веером из перьев, прикрепленным к длинной палке. Мы обмахивали им гостей, а заодно отгоняли от угощения мух.　

Иногда от нашего усердия на пол слетала сахарная пудра. «Даже не вздумайте ее пробовать, когда будете прибирать, — как-то сказала нам повариха. — Седди посыпает пироги ядом, когда ей только вздумается». Поговаривают, что именно из-за этого у хозяйки после юного мистера Лайла и мисси Лавинии родилось двое синих детишек, а сама она так обессилела, что потом оказалась в инвалидном кресле. А другие считают, будто все беды хозяйки оттого, что когда-то ее семью прокляли. Видно, это наказание Лоучам за то, как они обходятся со своими рабами!　

Когда я иду по коридору мимо комнатки, где спит Седди, по спине бегут мурашки и холод пробирает до самых костей. Над головой мерцает и плюется керосиновая лампа. Весь дом постепенно затихает, а Седди в своей постели сопит и храпит до того шумно, что ее слышно даже за дверью.　

Я поворачиваю за угол и оказываюсь в салоне. Быстро пересекаю его, рассудив, что Джуно-Джейн, наверное, будет искать библиотеку, где в ящике письменного стола масса хранит свои бумаги. Чем ближе я к цели, тем громче становятся звуки на улице — шелест листьев, стрекот ночных насекомых, лягушачье кваканье. Девочка, похоже, умудрилась открыть дверь или окно. Но как? Хозяйка строго-настрого запрещает открывать окна на первом этаже, даже если жара такая, что не продохнуть. Она страшно боится воров. На втором этаже открывать окна тоже нельзя. Госпожа до того ненавидит москитов, что заставляет прислугу в теплые месяцы жечь во дворе смолу днем и ночью, а когда дом проветривали в последний раз, я уже и не вспомню.　

Словом, окна никто давно не открывал, и Седди зорко следит за замками, точно крокодилиха за своим гнездом. Она каждый вечер сама их запирает, а когда ложится спать, вешает ключи на шею. Если Джуно-Джейн и впрямь сумела пробраться в дом, значит, кто-то ей подсобил. Вопрос только кто, когда и зачем? И как им все это сошло с рук?　

Заглянув в комнату, я вижу, как девочка спускается с подоконника, — значит, окно она сумела открыть не сразу. Маленькая ножка осторожно ступает на складной деревянный стульчик, который масса любит брать с собой в сад, чтобы сидеть на нем и читать что-нибудь вслух растениям да статуям.　

Спрятавшись в темном углу, я замираю и жду, что будет дальше. Девочка слезает со стула, замирает и смотрит в мою сторону. Я не двигаюсь и стараюсь почувствовать себя частью этого дома. Если ты был в рабстве на плантации Госвуд, то как никто другой умеешь сливаться с деревом и обоями.　

Сразу видно, что девчонке это все невдомек. Она вышагивает по комнате так, будто тут все принадлежит ей одной, а усаживаясь за отцовский стол, даже не пытается избегать лишнего шума. Щелкают задвижки, открываются потайные ящики, о которых я и не знала. Наверное, папа ей их показал — или объяснил, как их отыскать.　

Девочка что-то находит, но содержимое ей не нравится, и она начинает браниться на французском, а потом вскакивает и идет к высоким дверям, ведущим в коридор, с таким видом, будто хочет их захлопнуть. Петли скрипят протяжно и жалобно. Джуно-Джейн замирает. Прислушивается. Вглядывается в коридор.　

Я плотнее прижимаюсь к стене и придвигаюсь поближе к входной двери. Если Седди выскочит из своей спальни, я спрячусь за занавеской, а пока она тут разбирается с Джуно, вылезу в окно и дам деру.　

Девчушка со всей силы хлопает дверями, и в голове у меня проносится: «Господи Боже, ну уж это-то Седди точно услышит!»　

По коже снова бегут мурашки, но никто так и не приходит, а малышка Джуно-Джейн возвращается к своим делам. Трудно сказать, то ли она самая умная из тех, что мне встречались в этой жизни, то ли — последняя дурочка, потому что она достает из ящика стола отцовскую карманную лампу, поднимает жестяную крышку, чиркает спичкой и зажигает свечу.　

Теперь в круге желтого света я отчетливо вижу ее лицо. Она уже не ребенок, но еще и не женщина, а нечто среднее. Странное создание с длинными темными кудрями, обрамляющими ее лицо, точно у ангела на фреске, и спадающими на спину. Эти локоны, кажется, живут своей, отдельной жизнью. Кожа у нее светлая, а брови прямые, точь-в-точь как у массы. Уголки ее больших глаз чуть приподняты, как у матушки и у меня. Вот только они у нее неестественно яркие, точно у колдуньи.