Голоса потерянных друзей

Но чаще всего беглецы, мучимые голодом, лихорадкой или тоской по своему народу, возвращались домой сами. А что с ними было дальше, зависело от хозяев. Но если их заставали в поле, патрульные спускали на них собак, и те впивались зубами в плоть и отдирали ее от костей, а потом то, что осталось от человека, притаскивали на плантацию. И тогда все — и те, кто работал в поле, и домашняя обслуга, и детвора — должны были выйти на улицу и смотреть на изувеченного, измученного беглеца и на порку, следовавшую за этим.　

Масса Госсетт беглецов у себя никогда не оставлял. Он любил говорить, что если раб не благодарен ему за достойную кормежку, выходные по воскресеньям (за исключением сахарного сезона), за одежду и обувь, за то, что его не продали, а оставили с родными, то ни к чему ему такой помощник. Почти все труженики плантации Госсеттов на ней и выросли, а вот рабы, попавшие сюда с земель семейства Лоуч в качестве свадебного подарка хозяйке, могли поведать другую историю. Их тела были испещрены шрамами, на руках и ногах часто не хватало пальцев, а переломанные и неправильно сросшиеся конечности так и оставались кривыми на всю жизнь. От них-то — а еще от обитателей соседних плантаций — мы и узнавали, какая она, жизнь за пределами Госвуд-Гроува. День ото дня мы с тревогой следили за хозяйкой, опасаясь ее немилости. Мы понимали, что многим живется куда хуже, чем нам, и знали, что все может измениться.

Не хочу, чтобы меня в лесу сцапали собаки, и потому решаю, что лучше бы спрятаться поближе к городу — а то кто их знает, может, они уже напали на след. А еще неплохо бы шмыгнуть утром в какую-нибудь повозку и уехать. Можно даже заплатить из кошелька мисси, но мне не хватит на это духу.

Вот о чем я думаю, притаившись среди стерни и застегивая чужую рубашку. Я прячу под нее ридикюль мисси, заправляю край рубашки в штаны и затягиваю потуже кожаный ремень Джона, чтобы ничего не потерять. Теперь меня можно принять за толстопузого мальчишку, но это даже хорошо. Толстяк в белой рубашке и серой шляпе. Чем меньше я похожа на кучера, тем лучше. Надо только подыскать повозку и спрятаться до утра, пока владелец моей новой рубашки не проснулся и не обнаружил подмену.　

Собачий лай все приближается, и я снова пересекаю лагерь и иду к реке, вслушиваясь в разговоры вокруг. А заодно подыскиваю себе повозку — такую, в которой поедет один только кучер и чьи лошади не вычищены и не привязаны к колышку, а значит, скоро пустятся в путь.　

Когда я наконец нахожу то, что нужно, солнце уже согревает небо первыми лучами. Темнокожий старик погоняет своих мулов к самому началу лагеря. Его груз покрыт тканью и крепко привязан к телеге. Погонщик до того искалечен, что ему трудно даже слезть со своего места, и я слышу, как он кому-то рассказывает, что прибыл из места, что стоит выше по реке. Рабочие развязывают веревки, снимают покрывало, и под ним обнаруживается нарядный рояль — точь-в-точь такой же, какой был и у хозяйки до войны. Пока грузчики снимают его с повозки, он издает несколько дребезжащих звуков, потом они несут его к кораблю, а погонщик, сильно прихрамывая, шагает следом.　

Я устремляюсь к повозке, прислушиваясь к гулу голосов, скрипу веревок, звону цепей, грохоту тележек. Мулы, коровы и лошади бьют копытами и встревоженно переступают с ноги на ногу, пока рабочие готовят их к погрузке на борт. После них на корабль взойдут пассажиры, и можно будет отправляться в путь.　

«Не беги!» — велю я себе, хотя все до единой мышцы и кости так и рвутся вперед. Надо вести себя так, словно тебя ничего не тревожит, естественно, как будто ты тоже работаешь тут наравне со всеми.　

Проходя мимо горы пустых ящиков, я хватаю парочку и взваливаю их на плечи, опустив между ними голову. Шляпа сползает чуть ли не на самые глаза, так что мне видно только полоску земли у самых моих ног. Слышу где-то неподалеку грубый голос Мозеса, раздающего приказы.　

Напротив меня останавливается человек. Я вижу только его ноги в высоких кожаных сапогах. Замерев, я крепче прижимаю ящики к голове. «Не поднимай глаз!»　

Обладатель сапог встает вполоборота ко мне.　

— Тащите их скорее куда велено, — говорит он.　

Это явно не Мозес, и обращается он, кажется, не ко мне, так что я еле слышно перевожу дыхание и выглядываю из-под шляпы. Передо мной стоит рослый белый мужчина. Он разговаривает с двумя грузчиками — напоминает им, куда нести поклажу.　

— Поторопитесь, а не то и сами на этот корабль угодите. Очень хотите в Техас, что ли?　

И тут я замечаю Мозеса. Он стоит в стороне, недалеко от реки. Его фигура в свете фонаря кажется прямой, как жердь. Одной ногой в высоком сапоге он упирается в деревянный настил. Его рука лежит на кобуре с пистолетом, висящей на бедре. Он зычным голосом раздает работникам приказы, куда и что ставить.

Потом Мозес запрыгивает на причал и начинает оглядываться, выискивая кого-то. Надеюсь, что не меня.