Голоса потерянных друзей

Мужчина отшвыривает ее в сторону, и она невольно разжимает пальцы. Матушка ударяется головой о бревна и падает на землю, истоптанную тысячами других ног. На ее лице вдруг проступает необычайное спокойствие, точно она внезапно уснула. На руке матушки болтается маленький коричневый мешочек. Из него — прямо в грязь — выкатываются три синие бусины.　

— Если дергаться не перестанешь, я ее прямо сейчас застрелю, — слышу я голос, и эта угроза впивается в разум цепкими паучьими лапками. За мной пришел вовсе не тот помощник торговца, что увел Мэри-Эйнджел, а сам Джеп Лоуч. И ведут меня не к месту, где обычно проходят торги, а прямиком в логово к дьяволу — в повозку Лоуча. Это меня он решил продать на следующей остановке.　

Вырвавшись из его рук, бегу к матушке, но ноги подгибаются, точно влажная трава. Я падаю, но изо всех сил тянусь вперед — к бусинам, к матери.　

— Мама! Мама! — зову я, и нет конца этому крику…　

* * *　

Как и всегда, из кошмарных воспоминаний о том страшном дне меня вырывает собственный голос. Я слышу свой крик, чувствую, как он дерет мне горло. Я все еще пытаюсь отбиться от цепких рук Джепа Лоуча и оплакиваю матушку, с которой мы последний раз виделись двенадцать лет назад, когда мне было всего шесть.　

— Мама! Мама! Мама! — это слово трижды срывается с губ и эхом разносится над объятыми ночной тишью полями Госвуд-Гроува. Зажав рот рукой, я оглядываюсь на домик издольщика в надежде, что его обитатели ничего не слышали. Ни к чему всех будить своими кошмарами. Впереди тяжелый рабочий день. Он ждет нас всех — и меня, и Тати, и других потерявших семью детей, взятых ею на попечение, потому что их, как и меня, разлучили с родителями, пока шла война.　

Из всей нашей семьи, похищенной Джепом Лоучем, вернуться к массе удалось только мне — и то по счастливой случайности. Когда на следующих торгах люди узнали, что меня украли, они позвали шерифа, у которого я и оставалась до приезда хозяина.　

Война в то время была в самом разгаре, люди отчаянно пытались от нее спрятаться, а мы с трудом находили, чем прокормиться на диких техасских просторах, — когда уж тут заниматься поисками остальных. К тому же я была маленьким ребенком. И я все еще им оставалась, когда солдаты-федералы отыскали наше техасское убежище и сообщили, что война закончилась. Они заставили Госсеттов объявить нас свободными, потому что рабам отныне давалось право самим решать, куда идти и что делать.　

Миссис Госсетт предупредила нас, что мы и пяти миль не пройдем — если не погибнем от голода, то нас, как пить дать, прикончат разбойники или поймают охотники за скальпами. Но туда нам и дорога, если мы столь глупы и неблагодарны, что решили уйти от них с массой. Война закончилась, а значит, прятаться в Техасе было уже ни к чему, поэтому лучше вернуться в Луизиану с ней и хозяином, которого теперь полагалось называть не массой, а мистером, чтобы не навлечь на себя гнев кишащих повсюду, точно вши, федералов. А если мы согласимся вернуться в Госвуд-Гроув, то мистер и миссис Госсетт предоставят нам кров, будут кормить и одевать нас.　

— У вас, детишки, попросту нет выбора, — сказала она тем из нас, кто остался без родни. — Вы у нас на попечении, и, конечно, мы увезем вас из этого дикого штата обратно в Госвуд-Гроув и позаботимся о вас, пока вы не станете совершеннолетними — или пока родители не явятся за вами.　

И хотя я терпеть не могла миссис Госсетт, работу по дому и маленькую мисси Лавинию, для которой я стала чем-то вроде живой игрушки и которая обладала очень неуживчивым нравом, мне грело душу обещание матушки, данное мне два года назад, во дворе у торговца. Она вернется за мной при первой же возможности. Она разыщет нас всех, и мы снова соберем воедино бабушкины бусы.　

Поэтому я покорилась судьбе, но надежда бередила мне душу. И эта тревога поднимала меня по ночам, из-за нее я видела страшные сны о Джепе Лоуче, о том, как продавали моих близких, как матушка лежала на земле в загончике работорговца — бездыханная, как мне тогда казалось.　

И как мне кажется до сих пор.　

Опустив взгляд, я понимаю, что снова ходила во сне. Я стою на старом пне — остатке некогда огромного пеканового дерева. Вокруг меня — свежераспаханные поля. Ростки на них еще совсем маленькие и тонкие, и их почти не видно. Полосы лунного света окаймляют грядки, и кажется, будто перед тобою огромный ткацкий станок и натянутые нити ждут, когда прядильщица возьмется за челнок и он начнет ходить у нее в руках туда-сюда, сплетая нити в ткань, ту, что женщины изготавливали еще в довоенные годы. Но теперь прядильни пустуют, потому что с Севера привозят дешевый фабричный ситец. Совсем не так было в моем детстве: приходилось самим чесать и хлопок, и шерсть, а потом каждый вечер, вернувшись после работы в поле, сучить нити. Вот как жилось матушке в Госвуд-Гроуве. Но выбора не было — иначе пришлось бы иметь дело с самой хозяйкой.