Голоса с улицы

Фергессон принес метлу и совок и начал подметать демонстрационную комнату. Телевизоры запылились, и старшеклассники вывели на них свои имена и непристойные словечки. На большом комбинированном «ар-си-эй» была нарисована раздутая женская грудь. Первобытную пыль потревожили недоразвитые создания, к которым сам Фергессон не имел никакого отношения. Он в ярости стер рисунок: они никогда не жили и не пробуждались от спячки. Отыскав засаленную тряпку, Фергессон принялся энергично полировать телевизоры.

Где-то в столе наверху, среди вороха бумаг, заметок и ценников, лежала записка с фамилией продавца телевизоров, которого изредка присылали из «ар-си-эй». Высокий, худой человек с невыразительным лицом казался вечно простуженным. Неряшливый и неразговорчивый, с вымученной улыбкой и скачущим кадыком. Кого бы еще могла прислать «ар-си-эй»? Улитка, черепаха, ползающая с тупой ухмылкой. Посредственность без каких-либо перспектив. Парочка приемов, бесконечное терпение, невосприимчивость к оскорблениям – идеальный современный продавец. Отличная замена Стюарта Хедли.

Еще Джо Тампини, но в нем этого нет. Тампини – вовсе не прирожденный продавец. Он слишком робок и застенчив с людьми. Тампини не умеет действовать нахрапом. Бросаться в бой и цеплять людей. Он лишен способности плести грандиозные небылицы, манипулировать телом и умом клиента: Тампини не околдовывает свою жертву волшебными чарами. Он так навсегда и останется ходячей книжкой ценников с карандашом, позволяя клиентам самим принимать решения.

В глубине души Стюарт Хедли кое-чем обладал. У него были перспективы. Достанься он Фергессону пораньше… будь у него возможность обучить Хедли по-своему, правильно воспитать с самого начала… Но четыре-пять лет – слишком мало. Тут нужна целая жизнь.

Фергессон задумался, что если бы Хедли достался ему лет в пятнадцать? Когда Хедли учился в старших классах и был парнем в джинсах и белой рубашке. Или еще раньше – лет в десять. Когда он учился в начальной школе и был совсем мальчишкой. Фергессон тщательно контролировал бы весь процесс обучения, наставил бы Хедли на путь истинный. Следил бы, чтобы он не нахватался всей этой дури, которой нахваталась нынешняя детвора.

Хедли двадцать пять. Родился в 1927-м. Если бы только Хедли попал к нему еще до Франклина Делано Рузвельта… до «Нового курса». Все эти безумные годы прекраснодушного либерализма страной правили фантазеры, и они до сих пор ею правят. Этот русский еврей Сидни Хиллман. Моргентау – еще один еврей. А хуже всех – Гарри Хопкинс[52].

В памяти Фергессона, полировавшего большой телевизор «филко», всплыл образ Хопкинса. Сутулая, угловатая фигура. Кривая усмешка. Впалые щеки, лихорадочный взгляд. Болезненная походка «недочеловека». Что-то вроде того продавца, что присылала «ар-си-эй». Их становится все больше и больше. Высокие люди с рассеянным взглядом и глупой, добродушной улыбкой, скроенные по рузвельтовскому лекалу. Исчезли расчетливые, приземленные, маленькие люди – прежняя раса, пришедшая первой и построившая страну. Мужчины с сигарами. Суровые практичные человечки, которые наплодили этих мечтателей с отсутствующим взглядом.

Родись у него сын, он стал бы таким же? Фергессон бешено полировал телевизор. Нет, уж его-то сын таким бы не стал. Его сын быля бы другим. Будь у него сын, он вырос бы таким, как надо.

Закончив полировку, Фергессон швырнул засаленную тряпку под прилавок, выключил бейсбол и поднялся в контору. Стянул чехол со счетной машины и принялся просматривать ленту дебиторской задолженности. Пока он сидел за столом, проверяя ленту, послышался слабый, гулкий щелчок, прозвучавший звонко и резко в тишине магазина.

Кто-то возился у двери. Фергессон поднял взгляд, удерживая карандаш над лентой. В дверном проеме замаячила темная, непрозрачная фигура. Фергессону потребовалась всего минута, чтобы узнать ее: поначалу он решил, что это какой-то запутавшийся клиент пытается войти, чтобы починить приемник или проверить радиолампы. Но потом Фергессон с болезненной дрожью осознал, что это Стюарт Хедли.

На минуту он встал и начал следить за тем, как Хедли безуспешно пытается открыть замок, багровеет от ярости и швыряет ключ в канаву. Фергессон видел, как Хедли направился прочь, а затем вдруг развернулся и двинулся назад, после чего прижал ладонь и лицо к окну.

Послышался голос Хедли, приглушенный толстым небьющимся стеклом.

«Впусти меня!»

Голос призрака. Фергессон прислушался, расслышал слова, затем откинул ленту счетной машины на стол… и она начала скатываться. Он попытался игнорировать Хедли, сделать вид, будто никто не кричит и не стучит на улице. Тяжелые удары кулака о стекло разносились эхом по магазину – зловещий грохот, мешавший работать и заниматься привычными делами.