Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Вячеслав Иванович принадлежал к ряду людей, чья красота расцветает к старости. В зрелом возрасте он был массивен, рыжеволос. В более поздние годы он сохранил внушительность в соединении с тонким изяществом. Черты его лица обострились и приобрели особую выразительность. Голос его доставлял чисто музыкальное удовольствие, он отличался светлой тональностью, гибкостью и, если это понятно, — высокой целеустремленностью. Замечательна была игра его жестов и поз. То женственно-нежные движенья, то младенчески-беспомощные, то передающие оттенки иронии и язвительности, то непроницаемо-сдержанные. По словам знакомых, он чрезвычайно мужественно и благородно переносил горе утраты Зиновьевой-Аннибал, не падал духом, не жаловался, не изменял высокой вере.

«На безнадежное свиданье
Иду с надеждой, все земной, —
Хоть знаю: на мое рыданье
Зов не откликнется родной.

Но розу алую, живую

Кладу к подножию креста.
И чьи-то, мнится, поцелую
В земле ответствуют уста».

«Сог ardens»^[43].

Он прелестно сердился. Вся живость возмутившего его впечатления переливалась в легкую игру быстрой и колкой мысли.

Он восклицал: «Удивительный народ женщины! Они обижаются, ревнуют, соперничают… У мужчин этого нет».

«Мы столкнулись в темноте на узком тротуаре со старичком в золотых очках, и оба посмотрели друг на друга сердитыми круглыми глазами».

М. О. Гершензон^[44] сказал мне: «Я заметил, что вас огорчило известие о том, что в Баку Вячеслав Иванович увлекается кавказским вином. Нет, это ничего, тут ему не грозит опасность. Гораздо хуже „жизни мышья беготня“»^[45].

На одном из собраний некий Левит^[46] позволил себе грубую выходку против В. Ив. Разговор касался стиховедческих тонкостей. Левит был чрезвычайно начитанным молодым человеком, обладавшим блестящей памятью. Он позволил себе задеть возраст нашего руководителя. В. Ив., оставаясь на высоте самообладания, ответил Левиту такой тучей учености, что мы все утонули, а между прочим, сказал просто и прямо: «Но мы не дураки, хотя и старики».

Говорили, что в деревне В. Ив. боялся стаи гусей. Но я была свидетельницей такого случая. В кабинете В. Ив. на окне нашли бутылочку с прозрачной бесцветной жидкостью. Надпись — poison[47]. Все колебались: что предпринять? В. Ив. взял сосуд в руки и сделал первый глоток. Оказалось — спирт. Но ведь никто не знал, что там за влага.

Говорили, что тех, кого хвалил В. Ив., постигала творческая неудача, а из тех, кого он порицал, получались известные писатели. Так из хваленого Зенкевича^[48] не вышло поэта, а из порицаемого Алексея Толстого вырос крупный писатель.

Гумилев говорил, что был свидетелем бесед В. Ив. в его Tunis ěburnea[49]: «Он призовет кого-нибудь из поэтов, беседует с ним долго и проникновенно, разбирает его стихи, видит в них замыслы и глубины, которых не подозревал сам автор, и так убедительно показывает ему его внутреннее прекрасное лицо, что поэт уходит, не чуя под собой ног. Но, провожая его в переднюю, хозяин быстро и легко срывает пленительный покров с возвышенного образа и говорит слова такой едкой уничижительности, так метко и беспощадно попадая в слабые места, что гость, падая с неба, разбит, расколот, сожжен».

В. Ив. великолепно выслушивал каждого и располагал к высказыванию. Он давал возможность говорить о своих переживаниях в полный размах, не перебивая своим личным опытом и отношением к теме, не ставя в связь чужое трепетное чувство с тем, как «у всех» и «у других тоже». Вместе с тем он безболезненно находил вещам свое место. Умел сказать автору полную правду, ничего не смягчая, но и ничем не обижая.

«В вашем докладе туго натянутая струна поклонения Достоевскому, но ведь вы не внесли ничего нового в понимание его. Заметили ли вы это? Ваш доклад строго взвешен, насыщен фактами, но душноват» (Скалдину)^[50].

Умел видеть в чужих словах такую бездну обязательного значения, что поэт пугался высказанного им. Иногда критиковал так: «В вашем стихотворении сказано, что в комнате жарко, тогда как всё переживание требует атмосферы легкого убывающего тепла».

«У вас могут быть любые ошибки суждения, но у вас нет ошибок вкуса, с чем вас и поздравляю, радость моя».

«Говорят, что художественное произведение не исчерпывается одной идеей. Одной — не исчерпывается, а двумя или несколькими — исчерпывается».

Перед отъездом в Италию (1926 год)^[51] В. Ив. читал оперетку «Любовь — мираж»^[52]. Глубины чувства, благородство человеческих образов были преподнесены без уступки в легкой сценической форме.

Некоторое время за В. Ив. ходил маленький забавный поклонник, 10-летний поэт Миша. Неизвестно, откуда он взялся, но был очень важен. В. Ив. на собраниях поэтов говорил ему с нежностью и досадой: «Ну, читай опять свою „Рябину“».

Как-то В. Ив. 4 часа говорил с Ярхо^[53] о сонете.