«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

Демченко. Демченко… Ну, шо, работал я бурильщиком в 1969 году. А в 1970 году главный инженер привез того Николая Демченка ко мне на буровую и говорит: «Вот, вы почти ровесники. Михаил, научи его стоять у рычага…» А рычаг – это такой лебедочный тормоз, который непосредственно управляет процессом бурения. Штука важная. Одна из самых важных в бурении. У нас это называется – уметь стоять за кочергой или уметь стоять за дышлом. По-всякому это называется, но фактически это – лебедочный тормоз. И я его учил стоять за дышлом. А Николай до этого закончил школу бурильщиков, еще до армии. Потом пошел служить, три года в армии отбыл. А сам он родом из Брюховецкой, тут жил в общежитии, потом женился, я с его родителями познакомился, ездили мы с ним в Брюховецкую, у него отец – фронтовик, войну прошел, и ему в Берлине ногу оторвало, на мине. Уже после Дня Победы. И вот мы подружились, а отец его вино делал хорошее, «Изабеллу». И мы подружились, я у него на свадьбе гулял. Короче говоря – дружили. Потом его забрали от нас, дальше учиться, в Нефтегорск. Это здесь, за Ходыженской. Он ведь курсы бурильщиков заканчивал до армии, а с тех пор многое в нашем деле обновилось. Но мастеров фактически тогда нигде не готовили. Ставили выпускников любого техникума – был бы диплом. А у нас был покойный Василий Карасев, начальник цеха, – так он задался целью готовить мастеров только из своего коллектива. И вот наш мастер уходит на пенсию, а Николая отправляют на учебу. Мастерую покуда я. Он вернулся и начал работать. Мы дружили. Ну, тут как?.. Я – друг мастера. Друг руководителя. И этим все сказано. Работу свою я знал, выполнял. И ему со мной было легче работать. Он начал в Привольной строиться. Едем мы утром на работу, он говорит: «Миша, ты ведь один, проследи там, проконтролируй – мне некогда сегодня. Ко мне строители сегодня придут…» Просто я свою работу выполняю, и, с другой стороны, – я ж тут постоянно, на буровой. Какие есть неполадки, я их расшиваю, объясняю, что и как делать. А он строится. И вот так мы с ним сдружились. Почти тридцать лет вместе отработали. И спали вместе, и ели вместе. Не было такого случая, чтобы, когда приезжали в командировку, мастеру не давали отдельный вагончик. Мол, мастер занят, ему надо жить отдельно. Николай никогда отдельный вагончик не брал! Он никогда коллектива не чурался. Если он первый приезжает, он первый забивает место – себе и мне. Но обычно первыми на новое место работы приезжаем мы. А мастер в конторе командировочные оформляет, о ресурсах заботится. У нас с ним никогда не расходились мнения и оценки. Если что-то надо начальству доложить, он всегда со мной советовался, и мы дули в одну дуду. В общем, мы с ним были люди однополюсные. Если начальство приехало, и я начальству что-то сказал, по делу, то это же начальство, видя его одного и в другом месте, слышит от него то же самое, что и от меня. Николай чешет, как будто я ему текст написал. Как будто мы с ним заранее договорились. Мы с ним никогда друг друга не подводили. Если, приехав на новое место, я занимаю номер в гостинице, то я обязательно занимаю и на него. И он – так же. Кто б там ни лез в гостиницу, он меня возле себя держал. Иногда мы с ним не сходились в некоторых мнениях. В каких случаях? Ну, дождь, снег, мерзость природная вокруг. Николай: «Ребята, надо делать!» А я – против. Говорю: «Пусть посидят, пусть переждут непогоду. Пусть побудут в тепле. Ну, не в 12 ночи закончим работу. А в два часа. Но мы работу выполним, – что ты мучишь ребят?!» – «Да ты знаешь, работа есть работа!» У него на уме только работа и была. А я был противником этого. Я знал, что если я попрошу, ребята будут хоть до утра работать. Но ты ж дай им ливень этот или пургу пересидеть в тепле и сухости! Вот единственное – за это ругались мы с Демченком. Или за запчасти. Я стараюсь запчастей припереть на буровую с избытком. Там выпишу, тут нелегально сворую. Он, Николай, это дело знает. Но молчит. Потом, приезжает с людьми с другой буровой. И говорит: «Вот эту запчасть можете взять и вот эту…» Я его тащу в угол: «Мыкола, а ты сюда эти железяки пер?!» – «Я мастер!» – «Нет, – ты их сюда пер?! Что ты распоряжаешься моими припасами?» – «Так я ж мастер!» – «Ну и хрен с тобой, что ты мастер! Не дам!» И мы с ним так ругались, чуть ли не до ножа. Чем дело кончалось? Чем, чем? – перемирием! А запчасти дать ему или нет – это все зависело от меня! Если я вижу, что у меня много таких железок, я вроде промолчу. Пусть берет. И только в вагончике, один на один, я с ним поскандалю. А если у меня только одна деталь, и он ей собирается распорядиться, я глотку перегрызу. А с запчастями со временем становилось все хуже и хуже, даже тогда. Представь, – только один ленинградский завод выпускал буровую установку А-50. И они шли по всей стране, кругом, эти А-50. Очень тяжело было с запчастями. Мы сами химичили, сами точили и клепали. Но зато, когда мы с ним поскандалим, то стараемся к вечеру все это недоразумение сгладить. Через застолье, например. Бригада ж видит, что я не боюсь на начальство голос поднять, что я пру напролом. И иногда Николай говорил: «Что-то я не пойму, кто на буровой командует?!» Он, бывало, сидит, пишет документы, а ребята бегут до меня: «Григорьич, мы трубы опустили. Что дальше?» Я скажу им, а он сидит, мурзится. Ревнует. В наших отношениях такого – шкурного – не было. Единственно, вот что было. Вот, делаю я забор. А у нас цементаж назревает – то есть много цементных работ намечается по скважине. Я ему «Колек, мне нужен цемент. Три-четыре мешка». – «Все ясно…» И он берет, допустим, тонну цемента, выписывает. Но уже не тонну, а тонну двести. Начальник его спрашивает: «Зачем тебе 1200?» И он находит объяснение – мол, попробуем сначала, затвердение проверим, скважина пористая. Объяснение всегда ж можно найти! И я везу четыре мешка первоклассного цемента к себе до хаты. Или вот еще что. Ты ж видел, – у меня широченная доска под верстак во дворе приспособлена? Это я уже болел, но не по инвалидности, а на больничном. И мне уже надо было стройку затевать, для Наталки с Юрой. Надо было готовить для стройки все необходимое. Ну, приехал я на площадку, смотрю, лежат доски. И среди них эта доска лежит, под низом. Широченная, невиданная! Я ему говорю: «Колек, мне эта доска нужна!» – «Да тут много таких, кому она нужна. Меня уж спрашивали» – «Колек, мне она больше всех нужна! Представь себе – верстак какой?! Ты организуй ее мне – вытяни из-под низу, выпиши на буровую…» Он кипятится: «Что я буду делать с одной доской на буровой, как я объясню?» Я ему советую: «А ты выпиши не одну, а пять. Четыре себе отвезешь, а вот эту, пятую, – мне отдашь…» Он так и сделал. Только он не домой себе эти доски повез, а на буровой ребятам раздал, чтоб молчали. А мне домой привезли вот эту. Еле выперли из автобуса! Она даже на проходе не помещалась. Вот, видишь, как он меня выручал! Так-то мне надо было доски искать, сплачивать. А эта цельная, мощная доска. Как прекрасно на ней было работать. Она широкая, настоящий верстак. Он недавно приезжал, поглядел: «Смотри-ка, – до сих пор та доска цела! Я, наверное, у тебя ее заберу…» Я кажу: «Ага!» Он смеется. Вот опять недавно он у меня был. Говорит: «Миша, найди мне крякух!» Крякуха – это подсадная охотничья утка. Она как дикая, но не очень. Ну, я ему нашел. Потом опять приезжает: «Миша, кормить нечем, утки скоро подохнут, – что-нибудь выдели из фонда…» Я ему: «Пожалуйста!» Мешочек пшенички выделяю. Мы с Демченком, ну, не то что, там, сказать, – друзья. Мои друзья все здесь, в Привольной. Мои друзья – это люди одной судьбы. А мы с Николаем просто единомышленники по работе. Бывало, ребята просят: «Николай Сергеевич, дай автобус». – «Куда?» – «Да на хутор съездить, до «бабушек», за пойлом!» – «А где Голуб?» – «Да вон, в биллиардной, играет». – «Погукайте его!» – «Григорьич, тебя Сергеич гукае!» Прихожу: «Что такое?» – «Слухай, – что мы будем пить сегодня?» Я говорю: «Да что все,