«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

Но не парадокс ли это, – если вспомнить о всем том, невыносимом и порой смертоносном, что суммарно выпало на их долю? Откуда такая бесчувственность? Как возможно такое (в нашем случае дискурсивное) самоурезонивание? Почему в «голосах снизу» окорачиваются резкие выпады? Отчего в них нет ни заметных восторгов, ни ожесточенных проклятий?.. Задумываясь над ответом, проще всего было бы здесь вспомнить горький вздох Лермонтова – «страна рабов…». Однако разум, питаемый «умным чувством», протестует. И пока еще рановато махнуть рукой, мол, – «прощай, немытая Россия». Поэтому попробуем зайти в эту не очень радостную тему, что называется, издалека. В лекциях о Людвиге Витгенштейне В. В. Бибихин сформулировал одно примечательное свойство сознания, имеющее, как мне кажется, отношение и к пониманию крестьянских жизненных миров, взятых, в частности, в их дискурсивной проекции. Он сказал: «Древние были не такие глупцы, чтобы распутывать как оно все устроено. <…> В обращение с софией, автоматом мира, входит не копание в ней. Оставьте, черт возьми, эту вещь в покое. Что нас по-честному только и касается, это славно-скверно, да-нет, хорошо-плохо; это одно важно и это одно должно быть важно, разобрать, что хорошо, что плохо»[58].

Совет хорош. Автоматика повседневности сторонится хладнокровного аналитического размонтирования – это занятие специальное, факультативное. И впрямь, – разобрать, рассудить и разложить все наличное по некоему, заранее предположенному порядку, это, в первую очередь, работа людей науки и, отчасти, философов. Здесь они, что называется, дома. Эта работа требует специальных, именно распутывающих, умений. А вот в нерефлексивных, нерассуждающих сообществах таких сосредоточенных «копаний» в замесе «хорошо-плохо-славно-гадко» инстинктивно сторонятся, держатся от них поодаль. Мало того, – подобного рода обыкновения естественно оседают в языке как среде человеческого осуществления. Язык держит их крепко и памятливо. Поэтому дискурсы крестьянской жизни лишь изредка, стеснительно, кое-как, – и, как правило, вынужденно, то есть когда сельских людей об этом специально и настойчиво расспрашивают, – пробуют разместить в своих естественных форматах сколько-нибудь развернутый разбор причин и факторов «скверности» либо «славности» крестьянского повседневного существования. В повседневных разговорах от таких «аналитических» процедур смущенно отнекиваются. Не случайно названия подобного рода говорений не лишены негативной коннотации – «рассусоливать», «растабарывать…». Наблюдаемое отталкивание, конечно, не беззаботность и не равнодушие. Это – знак врожденной терпеливости и привычной нечувствительности к черно-белой житейской чересполосице. Это и след индукции, наведенной на мир крестьянского слова естественной уложенностью циклического земледельческого бытия, изначальной элементарной справностью порядка вещей и трудов, внезапное взламывание которых, – коллективизация, лимитирование домашнего хозяйства, сселение «неперспективок» – настоящая жизненная драма. Это, конечно, и опасение в очередной раз «нарваться на грубость» власти, это избегание заносчивой, не допускающей прекословий, распорядительности, пренебрежительного самодурства, – того, что в греческой мифологии обозначалось словом hybris («наглость, своеволие, нахальство, дерзость, бесчинство»).

Соответствующие предустановления систематически проявляются и в крестьянской пословичной афористике: «От добра добра не ищут», «Не буди лихо, пока оно тихо», «Кто меньше толкует, тот меньше тоскует». И – пушкинское, услышанное из народных пространств: «Воды глубокие / Плавно текут. / Люди премудрые / Тихо живут». Подобного рода настроение широко разлито и в дискурсах корневых крестьянских миров, тех сельских сообществ, в которых еще жива память о деревенской общине, когда в систематическом заводе были и сельские сходы, и послеуборочные заботы о содержании и наполненности страховых мирских амбаров, и общие работы по чистке речек, родников, окрестных лесов, и удобрение сенокосов, и ежегодное обихаживание оврагов, ненадлежащих обрывов и опасных своей крутизной склонов. И эти «хорошо-плохо», «славно-скверно» фигурировали в крестьянских мирах не как восторги, сетования, злоречия, а как события, факты, поступки, дела. Как молчаливо, согласно принятые сгущения и слои бытия, образующие цельность мира.