Голоса за стеной

— Вот, закругляемся. Ну, не молодцы ли мы?

— Молодцы, — буркнул Владимир Иванович, осторожно выкашливая ставший в горле ком. — Еще какие. Дай вам бог здоровья. Как закончите — заходите ко мне оба, — только и сказал он, выходя, и в дверях столкнулся с Бревко.

— Ух ты! — со всей своей непосредственностью восхитился Бревко. — Это кто ж такая?

Закрывая за собой дверь, Владимир Иванович слышал ядовитый ответ Бондаря:

— Это, Бревко, женщина, в которую каждый из нас был влюблен хоть однажды в жизни. Но ты со своей замечательной тупостью даже собственной любви ухитрился не заметить. Иди, не мешай работать.

Владимир Иванович одобрительно выпятил губы, выпустил дверную ручку и энергичным шагом двинулся по коридору. Как никогда ему хотелось работать весело и споро.

Через год, в сентябре, возвращаясь из очередной встречи с однополчанами, Владимир Иванович Родионов умер: заснул в купе поезда, взволнованный, умиротворенный и радостный, что повидал друзей, и не проснулся.

Хоронили его в прозрачный сентябрьский день, было еще солнечно и тепло, летала паутина, желтизна осени едва коснулась деревьев и травы. Народу на кладбище было много.

Гриша Капустин стоял в стороне и не мог сосредоточиться на словах, которые произносили у отверстой могилы выступавшие от завода, от ветеранов войны. Это были обычные хорошие слова о хорошем человеке, но ничего нового в них для Капустина не было, ничего нового о Родионове они ему не сказали; Капустину казалось, что он знал о Родионове нечто иное — большое и важное, чего не знали эти люди. Потом слово предоставили фронтовому товарищу Родионова — писателю Евгению Аникееву. Он приблизился к свеженаваленной земле, на которой стоял гроб, и, глядя куда-то мимо, сказал:

— Вот… умер Володя Родионов… — как-то странно развел руками, пожал плечами, снял очки, за которыми оказались маленькие, очень близорукие глаза, и молча, не стесняясь, заплакал, размазывая слезы по щекам и, махнув рукой, отошел.

Капустин почувствовал, как перехватило горло, хотел глубже вздохнуть и не смог: что-то сдавило грудь. Осторожно выбравшись из толпы, он подался прочь. Потом никак не мог вспомнить, где бродил и что видел, домой заявился ночью, тихонько разделся и завалился спать…

А еще через год Гриша Капустин поступал в художественное училище. На собеседование, где должен был проходить конкурс рисунка, он пришел с большим черным футляром, в каком обычно носят чертежи.

Когда его пригласили к столу, где восседала комиссия, он так и подошел с этим черным футляром.

— С чем же вы к нам пожаловали, молодой человек? — спросил его плотный лысый мужчина в коричневом замшевом пиджаке.

Гриша открыл футляр и извлек оттуда два листа. Один, уже пожелтевший от времени, затолкал обратно, второй протянул экзаменатору. Тот развернул, далеко отстранил в вытянутых руках и, наклонив голову, долго разглядывал портрет Родионова. Потом сказал:

— В общем неплохо, молодой человек… Неплохо… Но слишком ординарная натура. Понимаете? Нет в ней… как бы вам сказать… Личность, видимо, ординарная, — и он протянул Грише лист. — Покажите еще что-нибудь. Я видел у вас там еще что-то.

Гриша молча обвел взглядом рыхлое лицо человека в замшевом пиджаке, какое-то время посидел на краешке стула, затем поднялся.

— Нет… Нет у меня больше ничего… — он стал заталкивать свернутый трубочкой портрет Родионова в футляр.

— Как нет? А вот это что? — экзаменатор показывал на пожелтевший лист, торчавший из футляра.

— Это так… ничего… До свидания, — качнув головой, Капустин вышел из класса, в котором на стенах висели карандашные рисунки античных атлетов, их гипсовые изваяния стояли на полках…

— Ну что, Гришенька? — спросила мама, ожидавшая его в сквере.

— Опять провалился я, мама, — смущенно улыбнулся Гриша.

— Ты им все показал? И тот портрет… этой, как ее…

— Все, мама, все…

— Ты не огорчайся, сынок.

— Ну что ты, мама!..

И они пошли через сквер по дорожке, посыпанной мелким хрустящим гравием.