Голоса животных и растений

Когда человек впервые уселся на горб дромадера (дромадер — одногорбый верблюд, в отличие от двугорбого — бактриана), история пока точно не ведает. Известно только, что это случилось очень давно. На востоке Сирии, в Тель-Халафе, археологи раскопали изображение одногорбого верблюда, высеченное в скале около пяти тысяч лет назад, а в Египте нашли статуэтку навьюченного дромадера, которой тоже более пяти тысяч лет. Рисунки примерно того же возраста или еще старше, изображающие их одногорбых собратьев, имеются на скалах Асуана и Синая. Ученые считают, что одомашнен верблюд был около четырех тысяч лет до н. э. в Аравии или Северной Африке. В Древнем Египте каменная фигурка этого животного служила путникам в дальней дороге талисманом удачи.

Воочию я впервые увидел надменного вида дромадеров в начале 60-х годов у подножия пирамид Гизы, в Каире, на действующем там уже более полутысячи лет верблюжьем рынке. Затем — рядом с храмом царицы Хатшепсут и в Долине царей, близ Луксора, на юге Египта. Потом встречал дромадеров в Мали и Нигере, среди песков Предсахарья, и, наконец, в Сомали.

— В нашей стране 6,1 миллиона одногорбых верблюдов, то есть 60 процентов их африканского поголовья и треть — мирового, — с гордостью говорил Мухаммед Али Хусейн. — Их роль в нашей жизни мы стали исследовать в Академии наук и искусств с 1982 года.

Мухаммед Али Хусейн рассказал так много интересного о поведении и психологии парнокопытных исполинов, что мне стал значительно яснее смысл арабского изречения: «Животное Иова (то есть верблюд. — В. К.) — живое доказательство милосердия Божия к человеку».

«Мир подобен тени: утром глядит в одну сторону, а вечером — в другую», — услышал я однажды в кочевом шатре имеющую прямое отношение к диалектике народную пословицу, причем из уст бывалого пастуха Артеха, преодолевшего со стадами не одну тысячу километров.

Да, мир действительно изменчив. К примеру, мои представления о верблюдах, почерпнутые из школьного курса зоологии и из сочинений А. Брема, переменились, когда мне довелось наблюдать их в естественной среде. «Дромадер… это самое неприветливое, глупое, упрямое и неприятное создание, какое только можно себе вообразить», — внушал Брем. И так думал не только великий зоолог. Это, в частности, подтверждает весьма поучительная история, рассказанная мне французским писателем Эрве Негром.

Один турист попал в Тунисе на базар. К нему там пристал араб, начавший уговаривать богатого гостя купить верблюда:

— Очень красивое животное! Недорого стоит. Ничего, кроме воды, не пьет. Почти ничего не ест. Может увезти вас куда угодно. Я предлагаю вам, месье, выгодную сделку…

Когда француз выложил деньги и взял уже под уздцы верблюда, торговец предупредил покупателя:

— Будьте очень осторожны. Чтобы он двинулся вперед, скажите ему: «Уф!» Чтобы остановился, скажите: «Мерд!» (фр.: дерьмо, черт. — В. К.). Других слов это животное не знает, но эти два — прекрасно.

Европеец взобрался на дромадера и решил совершить прогулку по дюнам. Через десять минут он увидел, что животное несет его к обрыву. Француз занервничал, но никак не мог вспомнить ни одно из двух «магических» слов. В панике он выругался: «Мерд!» Послушный верблюд, уже занесший ногу над пропастью, замер как вкопанный. Тогда несчастный наездник вытащил из кармана платок, вытер лоб и облегченно вздохнул: «Уффф!..»

— Заносчивое, но глупое животное. Многое воображает о себе, а за душой у него ничего нет, — свысока изрек один из коллег-африканистов, невольно привнеся в характеристику элементы антропоморфизма.

Жители стран с умеренным климатом обычно рассматривают верблюда как диковинку: комок мяса, своеобразно вылепленный природой, и одновременно — живой сосуд с молоком. Думается, с точки зрения верблюда, наверно, считающего себя красавцем, люди тоже могут представляться некрасивыми, даже ублюдочно безобразными.

В народе давно подметили: «Верблюд не видит своего горба, а видит только горб брата» или «Верблюд не знает, что у него самого шея кривая, но упрекает в том змею». Но верблюдам весьма простительно заблуждаться на свой счет.

Однажды, будучи в Мали, я попал в Томбукту вместе с одной из высокопоставленных делегаций. (Члены подобных делегаций, изображая из себя важных персон, в настоящее время часто и, как правило, бесполезно колесят по белу свету.) Гостей сопровождал посол, питомец определенной школы дипломатии — той, что черпала и черпает кадры из родственно-клановых источников. Такие кадры, хотя и являются выходцами из народа, быстро забывают о своем происхождении, пусть печать поколений и проступает у них в каждом слове или движении, даже в ударениях.

Наш дипломат был по-сыновьи ласков с вышестоящими, по-отечески суров с подчиненными — и бережно относился к своей особе, имея преувеличенное понятие о собственной роли в современной дипломатии. Чем-то он напоминал волшебным образом перенесенного в нынешние условия древнего падишаха в миниатюре.