Голосуйте за Берюрье!

– Ты скучаешь, сынок? – заботливо спрашивает меня Фелиция.

Потрясающий факт: вот уже полчаса как сияет солнце, и все обитатели гостиницы высыпали на террасу, кроме двух англичан, недовольных тем, что прекратился дождь.

– А ты нет? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– С тобой мне никогда не скучно, – говорит мама. Милая дорогая мама! Она могла бы десять лет сидеть на муравейнике и быть в восторге, лишь бы я находился в поле ее зрения.

Некоторое время мы молчим.

– Знаешь, что нам следовало бы сделать, ма? Отправиться провести последнюю неделю на Лазурном берегу. Укладываем чемоданы – и завтра ты просыпаешься у Средиземного моря.

– Как захочешь, сынок.

Конечно, я знаю, что она предпочла бы остаться здесь. Атмосфера старой «Сторожевой башни» ей по душе. Она в окружении людей своего возраста, и все всегда вместе.

Играют в рами, затем снова рами. Игра идет на скромные подарки, которые покупают в «Парижском изяществе», где продают также и разные фривольные штучки. У меня уже собралось два кольца для салфеток из настоящего белого дерева, четыре брелока, ручка, в которой можно увидеть мэрию, старую башню, мельницу и церковь Сен-Тюрлюрю, и шесть галстуков, на самом красивом из которых изображена лошадиная голова на красно-фасолевом фоне.

Какое-то мгновение я испытываю нерешительность. Мне приходится выбирать между одолевающей меня скукой, граничащей с неврастенией, и желанием доставить удовольствие маме. Потом я думаю про себя, что, поскольку мы не расстаемся, ее счастье останется неизменным и что средиземноморское солнце не испортит картину нашего отдыха.

Из-за этого гнилого лета мы выглядим такими же загорелыми, как таблетки аспирина. Загоревшим кажется один только инспектор, потому что он недавно перенес желтуху.

– Ну что, едем, мама?

– Едем, – говорит она, силясь придать жизнерадостность своему голосу.

Она слегка шмыгает носом, что у нее является признаком беспокойства.

– Что скажет мадам Ригоден?

Это хозяйка гостиницы.

– Я ей объясню, что мне позвонили из Парижа и отзывают по срочному делу. Не беспокойся. Если она будет слишком недовольна, я ей уплачу неустойку.

Успокоившись, мама поднимается наверх, чтобы упаковать чемоданы. Я решаюсь атаковать хозяйку. Это достаточно крупная дама, ее грудь похожа на две тыквы в мешке. Она укладывает ее на прилавок или при ходьбе отклоняется назад, чтобы под ее тяжестью не опрокинуться вперед.

Когда я вхожу в столовую, она ведет подсчет, длинный, как рулон туалетной бумаги. Ее муж, кухонных дел мастер, стоит рядом и наблюдает. Я не осмеливаюсь их беспокоить в этот ответственный момент и сажусь в углу. Служанка надраивает произведение искусства из гипса, представляющее собой громадного волкодава со свисающим языком. Это украшение номер один раздаточного столика.

Служанка еще более безобразна, чем произведение искусства. Это бледная рыжая баба с прямыми жесткими волосами. Она старая, плоская и недалекая. Откровенно говоря, меня здесь не балуют. Вот уже две недели, мои милые красавицы, ваш друг Сан-Антонио вынужден соблюдать целомудрие.

Это уже многовато. Я-то не привык изображать из себя аскета. Я не располагаю достаточным запасом прочности, чтобы позволить себе столь продолжительное воздержание.

В состоянии, в котором я нахожусь, мне не следовало бы даже доверять пасти стадо коз! Пастушье время могло бы стать моим временем!

Служанка наклоняется, чтобы подобрать с полу булавку (она читала «Жизнь Ротшильдов» в издании «Созвездие»3). Ее жалкая угловатая задница оставляет меня равнодушным. Но мое воспаленное воображение рисует мне совсем иные картины, более округлые, более аппетитные и более завораживающие.

– О чем задумались, дружище?

На меня обрушивается тяжелая лапа, едва не разносящая вдребезги мою ключицу.

Я оборачиваюсь и обнаруживаю отставного унтер-офицера. Он лысый, багровый, с кошачьими усами, утиным носом и маленькими глазками, похожими на башмачные кнопки. Это бонвиван, его особая примета – отсутствие раскатистого "р".

– Предаюсь сладостным мечтам, – говорю я. Его брови, напоминающие козырек кепи, сходятся. Несмотря на его плешивость, он все равно узколоб. За сорок лет ношения форменной фуражки ему совсем отшибло мозги.

– А меня мучает мочевой пузырь. Каждого из нас что-нибудь да беспокоит.

Он хватает лежащую газету и читает заголовки.

– По-прежнему ничего нового по поводу убийства кандидата в депутаты от Белькомб-на-Му, – скептически замечает он.

Я молчу. В его голосе слышится что-то едкое и провоцирующее. Ой знает, кто я, и не скрывает от меня, что считает нынешних полицейских салонными шаркунами. Поэтому я предчувствую новые сарказмы и готовлюсь им противостоять.

– В мои времена подобное дело распутывалось в течение дня.

– Да?

– А как же иначе! У этого кандидата были враги, их легко установить. Один умело проведенный допрос – и я вам выдаю виновного.

– Враги политиков – не обычные враги, – возражаю я.

– То есть?

– Они не обязательно должны знать жертву. Они действуют по убеждению, а не по личным мотивам.