Голова

— Ваш дом, сударыня, всем известен, — ответила княгиня Лили спокойно и фамильярно. При этом локти обеих дам соприкоснулись, грозила потасовка. По знаку директора автомобиль проехал два шага вперед. Леа прыгнула в машину. Неккер и Блахфельдер устремились следом. Только Мерзер замешкался.

— Одна и три четверти, — сказал Неккер, глядя на часы.

А Леа, отъезжая, крикнула громко, чтобы отвлечь внимание от недружелюбной выходки княгини Лили:

— Каким образом одна и три четверти? Мой выход только в третьей сцене, у меня полных двенадцать минут, а я уже загримирована. Как вы думаете, стала бы я иначе ломаться весь вечер? Ведь сегодня на спектакле будет антрепренер из Нью-Йорка.

Перед княгиней Лили почтительно расшаркался доктор Мерзер. Он сообщил свою фамилию, свой адрес и заговорил о сильнейшем впечатлении, о своей давнишней мечте; но она не смягчилась. Тогда он стал усердно звать юного Клаудиуса. Льстивый голос, видимо, убедил ее, она последовала за Мерзером.

Терра оторвался от окна. Происшествие внизу отшумело и рассеялось в мгновение ока, Терра слушал теперь Мангольфа. Друг все еще говорил, обращаясь к нему. Он снова услышал все сначала:

— Я никогда не отрицал войны, как явления предельной значимости…

На это он решил ответить.

— Не большей, чем ты сам, дорогой Вольф. Ты никогда не утрачиваешь своего идеала, потому что ты сам для себя идеал. Так должно быть, иначе нельзя считаться человеком. В свое оправдание могу только сказать, что, на мой взгляд, вся цель системы Ланна — устранять из жизни все значимые явления, и я от души приветствую это, прежде всего в твоих интересах. Что было бы с тобой, если бы разразилась война? Тебе пришлось бы иметь дело с кровожадным сбродом, а как бы ты это вынес? — Он не оглядывался на Мангольфа, он говорил наполовину в окно. — Тебе следует искренно желать, чтобы сброд и в дальнейшем сохранял цивилизованное и деликатное обличье. Представляй ему отечество исключительно в качестве солидного предприятия для капиталовложений, но отнюдь не для рискованных спекуляций. Для них оно не приспособлено, мне это виднее, я ведь человек деловой. То, чем ты хочешь стать…

Он хотел сказать: для таких, как ты, возможно только в эпоху нерушимого мира, — и обернулся. Как? Мангольф исчез. На его месте детская фигура. Клаудиус, но взгляд совсем не детский.

— Я хочу быть солдатом, — сказал сын.

— Это самое уважаемое сословие, — подтвердил отец.

— Несмотря на твои вечные насмешки, — сказал сын. Первый открытый вызов.

— Поговорим серьезно! — И отец шагнул ему навстречу. — Если ты хочешь быть солдатом, из этого еще не следует, что ты желаешь войны. Нельзя желать того, чего не знаешь, а никто из нас войны не знает.

— Я люблю свое отечество. — Жесткий молодой взгляд. — Мы, молодые, любим его не так, как любят дельцы.

— А как герои. Это ваша привилегия.

Но юноша не шел на примирение.

— И, кроме того, нам ненавистно ваше благоразумие. Ненавистна ваша расчетливость, ваша ирония. Вы сами ненавистны нам!

Его собственные стиснутые губы раскрылись, чтобы сказать ему это! Пораженный Терра смотрел, как вздымается грудь мальчика. Грудь слабая и вздымается от самоутверждения. Совсем новое воинственное племя заявляет здесь о себе. Как он ужасающе переигрывает — с этих пор! Терра был всецело поглощен сыном, а тот — самим собой. На парадном звонили, они не двигались.

— Вот уже и лето. В будущем месяце ты, сын мой, снова поедешь к морю.

— На твои деньги — нет.

— А у тебя есть другие деньги, сын мой?

Враждебное молчание.

— Что, если они не придут?

— Я все-таки буду знать, кто властен надо мной, — попеременно краснея и бледнея, с трудом выговорил сын.

— Разве не бог? — спросил отец.

— Да, и он тоже, — сказал сын. — Совершенно верно, я в ладах с небом. — Терра казалось, будто он слышит самого себя из этих, столь знакомых ему уст. — Я не признаю бессмысленной иронии. То, что надо мной, пусть там и остается. Зато я сам буду отстаивать свое место. Если понадобится, даже против тебя!

— Я же буду молиться за тебя богу, — сказал Терра так многозначительно, что сын испугался… Тут на парадном поднялся такой оглушительный трезвон, что Клаудиусу пришлось пойти отворить: он очутился в объятиях матери. Он хотел немедленно уйти с ней, но она воспротивилась, желая во что бы то ни стало попасть в квартиру.

— Это и есть святилище? — заметила она пренебрежительно. — Здесь великая артистка принимает своих почитателей?

— И почитательниц. Ты приглашена на завтрашний семейный обед. — На ухо Терра шепнул ей: — Тебе следует прийти. Твой сын влюблен в Лею и рассказывает ей всякие небылицы.

Она испугалась: значит, она в курсе дела! Она поощряет фантастические мечты Клаудиуса и содействует его превращению в авантюриста! Терра уже поднял на нее руку, но вовремя вспомнил, кто все это затеял и ввел в соблазн как мать, так и сына. Рука его бессильно повисла, он застыл на месте, он увидел, что его страсть к мистификации порождает преступления. «Как бы мы вместе с сыном по неисповедимой воле божьей не кончили жизнь преступниками!» — осознал он с дрожью покорности.