Голова Минотавра

— Ведь в четверг ты напился до бессознательности, правда? — полицейский сознательно пользовался тем видом польского языка, который батяры презрительно именовали "фунястым" (надутым).

— Ну, — подтвердил Десна и потянул носом.

— Настолько сильно, что спал целый день и проснулся уже ночью, правда?

— Не-е, — прохрипел батяр. — То не ночь была, а вечер.

— Было темно или как?

— Темно.

— Выходит, могла быть и ночь? Часов у тебя нет, а видишь, что темно. Так могла это быть ночь или нет?

— Могла.

— Значит, то была ночь, — громкий голос Попельского отдавался эхом в колодце двора. — Была ночь, а моя дочка ночью всегда дома! Дома!!! — заорал он в сторону какой-то женщины, высунувшейся из окна. После этого он повернулся к Фелеку, вытиравшему нос рукавом пиджака. — Ладно, иди в пивную, принеси мне пальто и котелок.

Когда тот исчез, Попельский подошел к мешку, что лежал в прихожей. Оттирая каблук, он размышлял о последствиях сегодняшнего инцидента. Во-первых, он был уверен, что бандит врал, чтобы опустить у всех на глазах. Во-вторых, он прекрасно понимал, что — выводя Фелека на двор — он сеял среди батяров зерна неуверенности и недоверия. Теперь они станут ломать себе голову: лопнул Фелек-хойрак во дворе или как? Рассказал все пулицаю или наоборот? И тогда среди них появится трещинка, но тех представителей закона, что нарушают извечную солидарность батяров, именно они ненавидят более всего.

Десна снова вышел во двор, подал Попельскому верхнюю одежду и перевернутый котелок. Комиссар глянул вовнутрь головного убора, чтобы проверить, не нахаркал ли кто в замечательное изделие скочковских шляпников. Нет, слюны внутри не было, зато лежало пробитое гвоздем свиное ухо, которое означало шпика, но в то же самое время и мусора. Ну а гвоздь — тут все было понятно и так.

— Перелай, Фелек, всем, — приблизил комиссар лицо к распухшему носу бывшего собеседника, — что я не боюсь, но за предостережение благодарю. И что в следующий раз приду сюда с банкой керосина. И выжгу отсюда всех вас. — Он потянул носом. — А вот от тебя несет. Мойся, грязнуля, почаще, не будь свиньей! Ты что, в хлеву ночуешь, или как?

Неожиданно он почувствовал боль в груди, диафрагма сжалась. Это не был сердечный приступ. То была мысль о Рите, сидящей среди цирковых атлетов, бандитов и блядей. Курила папиросы? Пила водку? Пошла за занавеску? В ее нежные ноздри входила вонь, издаваемая Десной? Невозможно, подумал он, ведь этот бандит все отрицал! Он ведь сам сказал, что проснулся поздно ночью, а Рита еще не провела — и слава Богу! — ни единой ночи вне дома!

Он облегченно вздохнул, надел пальто и котелок, затем направился через маленький, темный дворик, проводимый взглядом Фелека Десны. Он даже кивнул тому на прощание. Бандитское сообщение он принял к сведению. В конце концов, это было делом чести.

Львов, понедельник 11 января 1937 года, десять часов вечера

Рита Попельская, уже переодетая в пижаму и халат, сидела у себя в комнате за письменным столом. Яркий свет из-под зеленого абажура падал на разбросанные по столешнице книги и тетради. Прекрасно освещен был учебник с польско-латинскими упражнениями, небольшая тетрадка, исписанная словами того же языка и школьный сборник речей Цицерона с пояснениями в сносках. Рядом лежал учебник по тригонометрии, циркуль и линейка. Лампа освещала и выдвинутый ящик стола, в котором лежали два листочка, покрытых округлым, девичьим почерком, и выделяющие слабый запах духов. То было письмо от ее приятельницы, Ядзи Вайхендлерувны [34]. Рита все свое внимание посвящала содержанию письма, которое прочла за сегодня раз чуть ли не сто. И с каждым прочтением ее беспокойство только усиливалось.