Голова Минотавра

Попельский уде успел познакомиться с большей их частью и сориентироваться в проблемах, которые занимали их умы. Только вот его математические познания, полученные когда-то в Вене у замечательного выходца из Велькопольски [154], Францишека Мертенса [155], и мрачного Вильгельма Виртингера [156], в значительной мере выветрились, так что взрывы восторга львовских математиков относительно определенных проблем, носивших особенные, а нередко и весьма поэтические названия, казались ему проявлениями щенячьего восторга. Когда профессор Стефан Банах воздевал руки — и нередко случалось, что в каждой из них дымилась папироса — и восхищался новым дополнительным материалом к "бутерброду Штейнхауса", "игры Мазура" или же "треножника с кубиком Гилберта", Попельскому казалось, будто бы он перенесся в свои гимназические годы, когда он с кузиной Леокадией играл в шахматы, и различные ходы называли именами героев читаемых как раз книжек, в результате чего родился "мат Виннету" и "гамбит Кмицица [157]". Когда Станислав Улям [158], прыгая одной ногой по стулу, а другой — по полу, вещал о "сгущении особенности" или "псевдоплотных пространствах", Гуго Дионисий Штейнхаус и Стефан Качмарж [159]разливали кофе, но иногда и водку, и каждый из них по-своему критиковал какую-то новейшую французскую статью об ортогональных рядах, а Станислав Мазур [160]эпатировал всех линейными методиками суммирования, комиссар — возможно, по причине мучившего его голода — попадал во все большую мизантропию и в глубочайшие комплексы собственных нереализованных шансов. Ему припомнились счастливые венские годы и любимую когда-то математику, которой он изменил ради филологии по причинам собственного здоровья — лекции и семинары по филологии в Венском Университете, как правило, проходили по вечерам, так что он мог избегать солнечных лучей. Так что Попельский не успел познакомиться со сложными проблемами, о которых дискутировали здесь. В "Шотландскую" он приходил к обеду, сидел в понуром молчании, один, в первом зале, под занавесью прохода, ведущего вглубь заведения, и очень внимательно приглядывался ко входящим. Попельский знал, что его внешность должна быть хорошо известной убийце, так что теперь ожидал, не увидит ли ужаса на чьем-то лице, когда его владелец увидит полицейского здесь. Так случилось всего лишь один раз, только лицо входящей особы вовсе даже не было уродливым, вдобавок — принадлежало женщине. Конкретно же, то было лицо одной проститутки, которая когда-то жестоко высмеяла его мужскую немощь после пьянки. Так что сейчас Попельский ужасно скучал. Газет он не читал, шахматы даже и не раскладывал, опасаясь того, что кто-то из математических гениев пожелает с ним сыграть, и тогда его встретит мгновенное и неизбежное поражение.

Определенное наблюдение, сделанное им в первый же день, низвергло широко распространенный львовский миф, которому он и сам поддался — а именно, уверенность в том, что ученые писали на скатертях. Вовсе даже и нет! Математики пачкали химическими карандашами либо мраморные столешницы, либо страницы особой книги, которая всегда находилась у гардеробщика. Вот это наблюдение доставило Попельскому глубочайшее разочарование, ведь миф этот был одним из столпов его рассуждений, будто бы мужчина с лицом гориллы, пишущий на скатерти [161]катовицкого ресторана "Эльдорадо", является львовским математиком. Но он довольно быстро собрался после этой временной неудачи и продолжил тщательно распланированное следствие.

Первые четыре дня он наблюдал за математиками и ежеминутно требовал от официанта сообщать их имена и фамилии. Все это хозяйство он разнообразил упрямым резюмированием предыдущего следствия, в тысячный раз анализированием всех тех обстоятельств, в которых вместе с Моком они нашли убитую Клементину Новоземскую, а так же беседами с одной дамой легких обычаев, которая — по его личной просьбе — приходила в кафе затем, чтобы "женским глазом" оценить возможное уродство какого-то мужчины.

Когда через неделю Попельский уже узнал светочей и претендентов на математические вершины, и с болью в сердце не выявил ни у одного из них потрясающего уродства, он начал искать среди них таких, кто отличался бы настолько богатой языковой фантазией, чтобы придумать весьма изящное фиктивное имечко "Гуго Дионисий фон Банах". Для этой цели он отбросил свое предыдущее инкогнито и вел с посетителями долгие и нудные беседы, на основании которых создавал безошибочное мнение о богатстве их словаря и языковых ассоциациях. Уже через четыре дня комиссар установил для себя главного подозреваемого, которого весьма быстро пришлось из списка вычеркнуть. То был Гуго Дионисий Штейнхаус, человек, оперирующий прекрасным польским языком и очень удачными ассоциациями. Во-первых, он не был уродом, во-вторых, трудно было бы предполагать, чтобы убийца взял себе псевдоним, состоящий из пары собственных имен!