Голова Минотавра

Эдвард Попельский сидел в кресле у столика, на котором размещалась могучая, переполненная окурками пепельница. Щеки комиссара покрывала несколькодневная щетина. На нем был синий полицейский мундир, а под ним была видна совершенно мятая пижама.

Комиссар даже не глянул на Мока, поскольку уставился на собственные руки, которыми опирался о стол.

— В субботу Рита не вернулась домой, — сказал он по-немецки. — А вот это то, что в в воскресенье нам подкинули на балкон!

Он указал рукой на собственный письменный стол. На нем лежала старательно сложенная гимназическая форма Риты и снежно-белый матросский воротник.

— Ганна так красиво нагладила воротник. — Попельский поднял голову; в его набежавших кровью от недостатка сна глазах появились слезы. — Нагладила — словно на похороны.

Он склонил голову, чтобы Мок не видел, как он плачет. Лысая его голова побагровела, все тело дергалось в спазмах. Между пальцев, которыми он сжимал щеки и глаза, текли слезы. Мок уселся рядом с ним на поручне кресла и с трудом обнял рукой широкоплечего приятеля. Так он сидел долго, пока Попельский не застыл. После этого встал и отправился в гостиную. Леокадия вглядывалась в циферблат напольных часов. Перед ней дымилась папироса.

— Я поживу тут у вас несколько дней, — тихо сказал Мок.

— Так вы не едете к своей жене на праздники? — спросила Леокадия.

— Нет. Останусь здесь, с Эдвардом.

— Вы понятия не имеете, что здесь будет твориться! Вы же не знаете, на что похожи приступы его отчаяния!

— Что же — узнаю, — ответил на это Мок и вернулся в кабинет.

ЧАСТЬ III — ГОЛОВА МИНОТАВРА

Тезей шагает сквозь океан окровавленных лиственных колонн в час обновления

вздымает в поднятой руке трофей — оскальпированную голову Минотавра

Горечь победы — крик совы — отмеряет рассвет медной меркой

чтобы теплое дыхание сладости поражения чувствовал на затылке

Збигнев Херберт "Голова"

Львов, среда 13 ноября 1937 года, семь часов вечера

Эдвард Попельский сидел в "Морском Гроте" и мелкими глотками допивал уже вторую сотку водки. В пивной было пустовато, а немногочисленные клиенты украдкой поглядывали на комиссара, и они прекрасно знали, о чем тот думает.

О Рите вот уже полгода никаких известий не было. Весь город ломал голову над тем, была ли она похищена, убита, и вообще, имеет ли ее исчезновение какую-то связь с делом Минотавра. Вести громкие размышления об этом в присутствии Попельского было опасно, в чем как-то убедился Герман Кацнельсон. Все полицейские знали, что Попельский винит себя за смерть Зарембы. Каждый прекрасно знал, что приковать преступника к ножке кровати, которую можно было легко поднять — это непозволительная халатность. Совпадение между бегством Потока и исчезновением Риты Попельский интерпретировал просто и лично: если он виновен в бегстве Минотавра, которое каким-то образом связано с исчезновением Риты, то он виновен так же и в исчезновении собственной дочки. Анализ этого совпадения, проведенный как-то Кацнельсоном, Попельский посчитал личным оскорблением. Словно разъяренный бык бросился он на коллегу, повалил его на землю, прижал коленом. Возможно, он довел бы дело до трагедии, если бы Кацнельсон не крикнул: "Что, хочешь меня убить, как Зарембу"? Это моментально успокоило Попельского, он тут же уселся на стуле. В течение следующего часа он прятал лицо за пальцами и молчал. На следующий день он при всех попросил у Кацнельсона прощения, а тот воспринял событие с полнейшим пониманием, равно как и инспектор Мариан Зубик, который и не собирался возбуждать дисциплинарное следствие.