Голова моего отца

И вот Тенгиз пошел, женихом, с сестрами по пыльной дороге — бульвару Сталина. Сестры шли впереди, под ручку, а Тенгиз с друзьями — сзади. Перекидывались фразами и смеялись. Он осматривал их со спины и любовался. Платья на них одинаковые, в синий цветочек, косы до пояса, ножки стройные. Он уже знал, что они не близнецы, а погодки, и вроде старшей первой замуж идти, но ему никто не приказывал, кого выбирать, сам смотри. Вот он и смотрел, во все глаза.

Один раз съездили в Батуми, в Дом железнодорожника, на представление. Его посадили между двух сестер, он все потел, краснел, — не знал, что сказать. Встал посреди спектакля во весь рост и пересел в конец ряда. Сил нет, замучился, кого же выбрать? Под вечер провожали сестер всей гурьбой до дома. Он им на прощанье руки пожал. Одинаковые руки. Только старшая вроде как подвинулась к нему всем телом, пышной грудью своей, его прямо жаром обдало. И вскинула на него глаза — со смешинкой и с гордостью, которую он еще в братьях заметил. И он испугался: кто же в доме хозяином будет — я или она?

И последнюю ночь, перед приездом отца, он все крутился в кровати, все охал, забывался сном, а она обдавала его жаром, а он боялся, и просыпался в страхе, и не мог вспомнить, которую же он видел во сне? Кто — она?

А наутро приехал отец и спросил с порога:

— Где — она?

Тенгиз повел его в низкий дом с земляным полом.

Отца бедность не пугала. Он и богатства не боялся, всего повидал. Сестры ему понравились. Отец наклонился к его уху и спросил:

— Ты которую выбрал? Я бы…

И Тенгиз подумал: вот сейчас прикажет, на ком жениться. Так я в доме никогда хозяином не стану! И сказал:

— Младшую, Нору. — И тяжело вздохнул.

Грузовик уже почти на бульвар Сталина выехал, а Отар, самый маленький в семье Беридзе, все бежал за ними и кричал:

— Пепела! Нора! Пепела! Нора!

У Норы даже от сердца немного отлегло — любит ведь кто-то, смотри. Грузовик начал выворачивать, Отар подбежал поближе и закричал:

— Пепела! Ты соседке туфли вернуть забыла!

Пепела вспыхнула, подскочила к бортику, сняла с ног туфли и швырнула в него. Отар остановился, обиженный, стал подбирать в пыли одну туфлю, другую и прокричал ей:

— Тебя босую никто замуж не возьмет!

Как в воду глядел.

Вот так, босая, с растрепанной светлой косой, с темными кругами под мышками, вошла Пепела в мечты Тенгиза. Глупости сыпались из ее рта, как ягоды с тутового дерева. От нее пахло потом — не больше, впрочем, чем от любой чистоплотной женщины, что провела весь день в дороге, в открытом кузове грузовика. Запах, исходивший от ее белого тела, возбуждал в нем желание, которому не было равных. Огнедышащая принцесса. Богиня! Это она, это из-за нее…

Арчил Гомартели вычислил ее, когда был еще совсем подростком. Арчилу было одиннадцать лет, когда вопрос о любви повис под потолком в зале, над круглым столом, во всей своей страшной безобразности. Нора рыдала и искала виновных — то себя винила, то Сталина, то войну. Нет, не Сталин, не война. Маленький черноволосый мальчик, Арчил Гомартели, знал ответ. Он сидел часами в огромном кресле и смотрел на крюк. С тех пор как с крюка сняли хрустальную люстру, он превратился в железный знак вопроса. Пепела, старая дева, дурочка, вот он, ответ, это она, это из-за нее…

Тбилисский врач Гомартели открывал одну дверь за другой и показывал сестрам свой дом. Нора молчала, Тенгиз хмурился, а Пепела вскрикивала, и ахала, и хваталась за голову. Они вошли в зал — круглый стол, огромное кресло, покрытое пурпурным ковром, портрет матери Тенгиза на стене. Старший Гомартели помолчал немного, глядя на портрет, и продолжил рассказ:

— Знаете, это кресло ставили на спину слона, и в него садилась принцесса.

Он улыбнулся Норе. Она нравилась ему все больше. Какой молодец Тенгиз, кто бы подумал. Вдруг Пепела выбросила вперед белую голую руку, в сторону портрета, и закричала:

— Кто она? Где она?

Гомартели-старший ответил ей просто, тем же голосом, которым только что рассказывал про слонов и принцесс:

— Она там, девушка, куда в любой момент могут забрать меня.

Он имел в виду НКВД, но Пепела решила, что — тот свет. И она рассмеялась — так птички щебечут, рассаживаясь на ветках тутового дерева:

— Да нет, вы не такой уж и старый!

И Гомартели-отец снова подумал: какой молодец Тенгиз!

В этом кресле, красном с чернильным узором, от чего на первый взгляд оно казалось пурпурным, Тенгиз проводил свои дни в ожидании поезда. Его сверстники срывали туту с дерева и бегали по двору, а он все сидел в кресле, куда раньше садилась, взбираясь по лестнице на спину слона, прекрасная принцесса, и ждал. Он держал на коленях открытую книгу, но очень часто его взгляд останавливался на хрустальной люстре, дрожащей от малейшего звука, и где-то там, у потолка, застывал. Его отец порой заходил в эту минуту в зал и смеялся:

— Уж очень ты, сынок, мечтать любишь!