Голова моего отца

Впрочем, старший Гомартели ничего не знал, когда задавал свой дьявольский вопрос. Зато знал весь черноморский город Кобулети: на железном велосипеде разъезжал по пыльным улицам, путаясь в широченных штанах, возлюбленный Пепелы, рыжий Коста.

В каждом городе, в каждой деревне, даже в самом маленьком-малюсеньком поселке, в каком-нибудь Комсомольске на реке Кундузда, есть хотя бы один такой человек, как Коста. И если его нет — горе тому Комсомольску.

Вначале он достал попугая и объявил, что он говорящий. Он носил попугая, пестрого и молчаливого, по пыльным улицам, и за ним ходил и бежал почти весь город. Говорили, что попугаю двести лет, что он предсказывает будущее и что из его перьев капиталисты делают шляпки своим женщинам. Только неясно, срывают ли они перья с живой птицы или ждут двести лет?

Коста расхаживал под высокими эвкалиптами, под деревьями с оранжевыми апельсинами, пробирался между кустов чая, и люди смеялись и показывали на него пальцем. Он сидел с попугаем на плече под палящим солнцем, окруженный босоногими детьми, и рассказывал небылицы. И все вокруг смеялись, только попугай молчал.

И когда наконец всем надоело и толпа вокруг Косты поредела, попугай прокричал на весь прекрасный город Кобулети, знаменитый своим лечебным воздухом:

— Коста — тррра-ко! Коста — тррра-ко! (Коста — жопа!)

— Чтоб тебя землей засыпало! — смеялись бабки, сидящие у ворот своих домов, когда мимо проходил Коста в широченных парусиновых штанах.

И однажды он собрал весь народ на берегу моря у ямы, глубокой, как могила.

— Где он? Кто он? — спрашивали люди, ища глазами покойника.

Но Коста объявил, что это он ляжет в яму и чтоб его засыпали землей, а потом он сам выберется, живой и невредимый, без чужой помощи. И он лег в чем был — в белых широченных брюках, подвязанных на поясе веревочкой, — и его быстро закопали. Люди постояли, помолчали, подождали, поспорили немного — откапывать или нет? Сказал ведь, что сам вылезет. И не знали, что делать. И тогда вперед выскочила Пепела и заорала:

— Копайте! Всех вас в землю уложу, если его не откопаете!

И стало ясно, что любовь Косты к Пепеле взаимна.

Косту откопали и еле откачали, он был бледный, бледнее покойника, и во рту и носу у него было полно земли. И его понесли домой на руках, потому что ходить он не мог, да и говорить тоже. И странная это была процессия — люди весело несли живого покойника, которого только что достали из земли.

И вот именно этот рыжий Коста проехал однажды по городу на первом в Кобулети велосипеде. За ним бежали, крича, босоногие мальчишки. Бабки выбегали из своих ворот и спрашивали всех проходящих мимо:

— Что, велисапет уже проехал? И что, он сидел на колесе? Таки сидел? — И застывали в ужасе.

И именно этот железный велосипед не простили Косте беридзевские братья. Попугай еще куда ни шло, но велосипед! И когда Коста пришел в низкий дом с земляным полом делать Пепеле предложение, ему отказали.

— Если меня отдадут за Тенгиза, я повешусь, — шептала Пепела Норе на ухо. Они спали вдвоем на узкой кровати, провисавшей посередине, как гамак. — Чтоб его молнией убило!

И Нора возмущалась вслед за сестрой:

— Надо же, свалился на голову! — И ей было жаль Пепелу за то, что женихи у нее никудышные — один вон на колесе катается, а другой — безликий какой-то, глаз остановить не на чем. Одно достоинство — что тбилисский.

И еще Нора думала, проваливаясь в кровати почти до земляного пола: «А ко мне кто посватается? Вдруг меня никто не возьмет? Пепела как старшая выйдет первой замуж, и настанет черед младшей сестры. А где он, мужчина, в которого можно влюбиться? Кто он?» И она плакала.

И вдруг нежданно-негаданно Тенгиз сказал — Нора! Пепела была вне себя от счастья — он ведь ее из петли вынул. А Нора вскинула глаза на Тенгиза, как ружье. Дай хоть взглянуть на тебя, парень…

Только времени почти не осталось. Война! По пыльным улицам на тяжелых велосипедах поехали почтальоны. Повезли похоронки.

— Я ведь не Бог, знаете ли, — говорил старший Гомартели, провожая беременную Нору к доктору. Она там залезала на кресло и закрывала лицо руками от стыда, хотя доктор была женщина. — Третий удар я не перенесу.

Старик Гомартели теперь волочил одну ногу, а левую руку держал в кармане как чужую, как руку вора. Однако он был больше зол на Сталина, чем на Гитлера. Это Сталин в тридцать седьмом году нанес ему первый сокрушительный удар — отнял жену. О жене с тех пор не было вестей, и старик Гомартели считал ее мертвой. Он бы хотел, чтоб она была мертвой. Он сам побывал в руках НКВД и считал, что женщина такого не выдержит, лучше умереть не мучаясь. Он видел в застенках женщин, встречал даже знакомых — красавицу Кетусю, например, жену дирижера, — но о своей жене ничего не знал. Он даже не подозревал, что она арестована, пока был в тюрьме.